Говорят на строительство затрачено шесть миллионов рублей. Директором в нём Бомштейн стал – перешёл из Лунатика.

Там на втором этаже бар и танцзал со столиками.

Когда мы пришли ко мне на квартиру, Прасковья как раз выпроваживала свою оргию вековух. Я представил её и Иру друг другу на кухне.


Домохозяйка внимательно её осмотрела и, по-моему, ей тоже плащ Иры понравился.

Она её даже вдруг поцеловала, а потом и меня заодно и ушла спать к себе за шторки.

Ира хоть и состроила гримаску непонимания, но не посмела воспротивиться, а мне так и всё равно.


Однажды мы с ней ехали в электричке и меня начал клеить сидевший напротив голубой.

Ира так разъярилась! Даже пререкаться с ним начала.

А мне просто смешно, я ж к ним безразличен; меня вон папа Саши Чалова в щёчку целовал, а теперь вот полуподвыпившая Хвост.

Какая разница?


Но за всю свою жизнь мне не доводилось ощутить более сладостного, вожделеюще нежного и, вместе с тем, столь жадно льнущего и облегающего влагалища, чем в ту ночь; даже и с Ирой у меня такое было в первый и последний раз.

Что стало решающим фактором?

Обстановка монастырской кельи, или двойной поцелуй от Прасковьи Хвост?

( … на некоторые вопросы я так и не смогу узнать ответа.

Никогда …)


Осенью меня послали в командировку на станцию Ворожба, где шло строительство 3-этажного Дома Связи.

Коробка и крыша уже готовы были и мне там досталась кладка перегородок.

И там же я ещё раз убедился, что организм человека во много раз умнее, чем он сам.


Между вторым и третьим этажами здания две лестничные клетки, в одной успели уже положить наборные ступени, а во второй нет.

Подымаясь в первый раз, я не знал об этом, смотрю – впереди ступенек нет, только наклонный швеллер под будущий пролёт до площадки проложен.

Спускаться и идти на другой конец здания, где лестница готова полностью, я поленился и решил подняться по швеллеру. Ширины в 10 см вполне достаточно.

Я повернулся боком и, встав лицом к стене, сделал пару острожных шагов вверх.


Тут мне и открылась моя ошибка – швеллер положен слишком близко к стене и мой центр тяжести совпадает с её гранью, чуть отклонюсь и, по законам физики, рухну вниз с ускорением свободного падения на груды кирпичного боя и криво торчащие прутья арматуры.

Однако, начав восхождения по швеллеру, я уже не мог сделать такие же два шага обратно – стена не позволяла даже лицо развернуть вспять, настолько зашкаливал центр тяжести.

Я прижался к стене из красного кирпича как к чему-то самому родному и близкому и увидел незабываемую картину.

Кисти моих рук превратились в крохотных осьминогов; каждый палец жил особой жизнью, изгибался во всех направлениях и отыскивал расселины между кирпичинами.

Когда руки вцеплялись как надо, я подтягивался и осторожно протаскивал ступни ног вверх по наклонному швеллеру.


Так мы и выбрались. Но я до сих пор уверен, что если б швы кладки в той стене были заполнены раствором правильно, как полагается, а не «гоним-гоним!», то фиг бы меня спасли даже внутренние резервы организма.

Из последовавшего прилива волны адреналина я понял за что скалолазы любят горы, но я бы так не рисковал.


В ту зиму всю Профессийную перекопали; по слухам для прокладки канализации, но получился длинный котлован в полкилометра и глубиной метра в четыре, местами его пересекал толстый подземный кабель телефонной связи, который оказался вдруг висящим в воздухе поперёк котлована. А глубоко внизу, на дне, даже бульдозер работал и туда заезжали КАМАЗы с гравием.

Только вдоль бетонной стены завода КПВРЗ оставался метровый выступ с тропкой протоптанной по холмистым грудам грунта.


По этой тропке я и шёл с целлофановым пакетом: вверх-вниз, вверх-вниз.

Когда я увидал идущую впереди девочку в пальто из ткани в крупную жёлтую и серую клетку, то понял – дальше мне нельзя. Это не мой путь.

Тут, к счастью, подвернулся телефонный кабель провисающий над котлованом до его другой стены. Я свернул на него и пошёл, не замедляя походки. Мне даже не мешало, что в одной руке пакет.

Но метра через два случилась обычная история.

Я начал усомняться – разве я канатоходец, чтобы ходить по кабелям?

( … из-за такого же вот сомнения Симон, он же Камень, вместо прогулки по воде начал в неё проваливаться …)

Кабель затрепетал, стал ходить ходуном, всё увеличивая амплитуду; я взмахнул руками и полетел вниз.


Хорошо, что пролетая мимо, я успел уцепиться руками за кабель.

Повисев пару секунд, я отпустился и, как парашютист, спрыгнул на дно котлована.

Там я склонился над распростёртым лицом проститутки в широкополой шляпе с красным подбоем.

Она смотрела вверх мимо меня.

Откуда здесь проститутка на снегу? Зачем тут я?


С ней понятно – при падении вылетела из целлофана.

А я тут тоже правильно – мой путь закончился на том кабеле; отсюда начинается другой…


И я пошёл по дну котлована в далёкий его конец, чтобы выйти по спуску для КАМАЗов и поехать на работу, а после неё сойти с «чаечки» у автовокзала, купить билет и вбежать, размахивая им, в уже зафырчавший автобус:

– У меня билет! У меня билет!

Потому что Ира мне рассказала про свою загородную поездку в Заячьи Сосны, чтобы блюсти мне верность несмотря на шампанское в бардачке.

Потому что – что мне ещё остаётся?

Так я поехал в Ромны.



В Ромнах было совсем темно и холодно, но я нашёл гостиницу.

Дежурная не знала куда определить постояльца с тощим целлофаном в руках и выделила мне четырёхместный номер одному. Хотя могла бы присоединить к тем двум командировочным, что пришли следом за мной с автобуса.

Номер оказался комнатой-пеналом на четверых, пустым и свежепокрашенным поверх двадцати предыдущих ремонтов. На спинках коек висели толстые махровые полотенца и радио на стене пело романсы про утро холодное, утро седое.

Делать мне было нечего, я выключил радио и свет, лёг и смотрел в темноту, пока не уснул.


Утро, вопреки прогнозу романсов, оказалось солнечным и ярким и я быстро нашёл психбольницу.

Целлофан я оставил на снегу газона под большим деревом и, без поклажи, вошёл в распахнутые ворота, не пряча свободных рук.

Когда сторожа поняли, что я никого не навещаю, а хочу сам тут остаться, меня отвели в небольшой кабинет.


Молодой человек, похожий на лейтенанта милиции, но в белом халате, спросил зачем я пришёл.

– Мне нужна справка, что я не сумашедший.

Я прекрасно сознавал, что этими словами полностью сжигаю все корабли за собой и теперь меня точно прикроют.

– А кто говорит, что вы сумасшедший?

– Ну, в трамвае…

Он оживился и начал выспрашивать какую мне желательно печать на справку – круглую, или треугольную?

– Это неважно, лишь бы с подписью.

Тогда он вызвал молодую врачиху и пожилую нянечку, чтобы меня отвели в душ, а потом в пятое отделение.


Перед душем нянечка парикмахерской машинкой состригла мне наголо волосы в паху.

Я стеснялся, но не противился – в чужой монастырь со своим уставом не лезут.

После душа врачиха взяла у меня интервью. Для закрепления успеха, я прогнал пару дур; она только ахала и торопливо строчила в толстой тетради.

Когда мы вышли во двор, я сказал, что оставил целлофан за воротами. Нянечка отказывалась верить, но сходила и с изумлением принесла пакет.

( … а что удивляться? У кого хватит духу стянуть целлофан поставленный, как приманка, у ворот областной психбольницы?.. )

Врачиха его проверила и позволила взять с собой вместе с тетрадкой, ручкой и книгой на английском языке, где женский портрет на всё обложку.



Пятое отделение ромненской психбольницы находится на высоте третьего этажа. Строительство велось по сталинским проектам и лестничные марши смонтированы не впритык, а образуют колодец в лестничной клетке. Поперёк колодца натянута железная сетка – на случай, если кто-то сиганёт, то чтоб его постигла б неудача.

Лестница заканчивается широкой площадкой перед запертой дверью с парой деревянных скамей по бокам.


За дверью, как и положено, начинается коридор.

Начавшись вертикально зарешечённым окном и кабинетом с табличкой «главврач», он уходит вправо под прямым углом к далёкой глухой стене с краном и раковиной.

В стенах по обе стороны коридора прямоугольные входы в палаты, которые сперва кажутся пещерами из-за отсутствия дверей.

Свет внешнего мира проникает в них через решётку и стёкла окон и только потом добирается до коридора; так что в пасмурную погоду в нём приходится включать электрические лампочки.

Они скорее подчёркивают, чем разгоняют сумрак.


На полпути к дальней стене не хватает одной палаты, вместо неё коридор тут превращается в небольшой холл с двумя зарешечёнными окнами.

В углу рядом с правым окном стоит высокое трюмо, а в перегородке возвращающейся от окна к коридору белая дверь с табличкой «манипуляционный кабинет».

Левое окно загорожено высоким ящиком, на котором стоит выключенный телевизор, а перед ним, вплотную к перегородке, госпитальная кушетка и ещё одна белая дверь – «старшая медсестра».

Пол коридора выложен квадратиками коричневато тёмной керамической плитки, которая не нарушает своей гаммой общую сумеречность и которая необыкновенно чиста – привилегированные больные моют её дважды в день мокрыми тряпками на швабрах.



Для выяснения насколько я опасен, меня сначала поместили в палату наблюдения напротив холла.

В коридоре, рядом с бездверным входом в палату, в кресле обтянутом коричневым дерматином, из-под которого поблёскивали тонкие ножки, сидел пожилой, но крепкий мужик в белом халате и белой шапочке – медбрат.

Одним ухом он обращён был в палату, а лицом посматривал вдоль коридора с редкими прохожими в пижамах и ещё одним медбратом, что маячил у дальних палат в таком же точно кресле и о чём-то там беседовал с молодым человеком в пижаме и сапогах, который сидел перед ним на корточках, свесив руки поверх колен.