– Ну, чё ты, пойдём, да.

А сказать, что это же у дочки самый первый день рождения в жизни и что такое не повторится уже никогда, и что экспромты иногда бывают даже лучше спланированных мероприятий – на такое у меня язык не поворачивается.


Это только на отвлечённые темы я за словом в карман не лезу.

Когда Брежнев в первый и последний раз проезжал через Конотоп на поезде, там на месяц раньше срока поставили жестяный щит выше самого Вокзала, а на нём гигантски дорогой Леонид Ильич – Ум, Честь и Совесть – при всех своих золотых звёздах Героя Советского Союза на пиджаке.

Вот глянет в окна проходящего поезда из трёх вагонов и убедится как тоталитарно Его тут любят.


Вокзал за два часа заранее оцепили милиционерами за триста метров во все стороны, хоть сам поезд пройдёт без остановки.

Меня забыли предупредить и я шёл с Посёлка вдоль путей, пока сержант милиции не остановил и не сказал, что на Вокзал нельзя.

Ладно, говорю, мне Вокзал без надобности, я на Переезд иду – вон по той служебной дорожке обогну, чтобы джинсы об мазутные рельсы не пачкать.

Хлопцу в милицейской форме Брежнев был точно так же до фени, как и мне. Однако, с учётом сопутствующих обстоятельств – человек без формы пытается что-то доказать человеку в форме, у которого, к тому же, приказ – он задал мне абсолютно обоснованный вопрос:

– Ты что – больной?

И тогда, гордо приосанившись, я выдал:

– Я неизлечимо болен жизнью!

Во сказанул – аж самому понравилось!

Сержант, от восхищения, не нашёлся чем ответить, но всё равно не пропустил.


Так что семейный праздник я отмечал в одиночку, хотя Ира и Гаина Михайловна дуэтом предрекали, что ничего хорошего из этого не выйдет.

И, таки, не вышло.


В «Полесье» мне насилу дали стопку водки – последняя, говорят, а коньяк продаётся только бутылкой. Но я же не алкаш, чтоб в одиночку поллитра коньяка на грудь принять.

Ограничился стопкой водки под размышления о том, что меньше надо спорить с матерями и что в условиях матриархата между моей тёщей и неприветливой официанткой наверняка имеется система сообщающихся сосудов.


«Чайка» от Красных партизан подальше отстоит и там мне удалось купить бутылку шампанского, которое я закусил салатом из петрушки.

А на обратном пути шампанское ударило мне в мочевой пузырь.


В те времена – в надежде избежать неизбежное – я старался всё делать правильно.

Это, типа, для страховка – не может же жена изменить праведнику …или как?

Гарантий, конечно, никаких, но, если не вдумываться, вселяет робкую надежду.


Мочиться на тротуар – неправильно, поэтому я пошёл в туалет на базаре.

Ворота базара оказались давно уже запертыми и мне пришлось перелезть через них.

Это тоже не совсем правильно, но в темноте не очень заметно.

К тому моменту, когда в углу безлюдного и тёмного базара я подошёл к железной двери в туалет, на ней уже стояла надпись мелом «Ремонт».

А шампанскому стало настолько невмоготу, что пришлось излить негодование по поводу диктатуры сообщающихся сосудов на ту же дверь, но надпись я не затронул.


Ну, и кто бы сомневался, что спускаясь по трубам ворот я был встречен нарядом милиции.

Добро пожаловать на родную землю.

Конечно, они не поверили, что кто-то пойдёт искать туалет, когда вокруг столько тротуара в темноте.

Меня отвезли в вытрезвитель.


Тамошний врач для проверки моей стадии опьянения предложил выполнить несколько приседания.

– Пятки вместе – носки врозь?– уточнил я, просто чтоб пообщаться.

Но этот капилляр усложнил задачу и пришлось приседать со сдвинутыми ступнями.

Врач спросил сколько и чего я выпил, получил чёткую информацию, пожал плечами и передал меня лейтенанту.


Тот спросил меня о месте работы и, узнав что я не местный, взял номер моей тёщи и позвонил Гаине Михайловне для опознания моего голоса по телефону.

Потом мне просто указали на дверь, отказавшись хоть немного подвезти, а то вообще прикроют, если много буду варнякать.


Так, несмотря на жёсткое противодействие женского начала и его приспешников, твой первый день рождения всё-таки стал неповторимым и единственным случаем, когда я попадал в вытрезвитель.



Развитие наших с Ирой отношений шло постепенно и совершенно предсказуемо.

На первых порах, когда я приезжал после рабочей недели в Нежин и взволнованно нажимал кнопку звонка, Ира сразу же открывала мне дверь, я обнимал её в прихожей и мы целовались.

Она даже смазывала глицерином мои запястья с потрескавшейся от мороза кожей.

– Ну, какой же ты дурачок!– говорила она и мне было очень приятно, хотя и больно.


На следующем этапе мы перестали целоваться.


Ещё позднее вместо объятий обходились дежурными:

– Как ты?

– Нормально.

И это правильно – что-то же надо говорить.


Отношения на этом не остановились и дверь мне начали открывать её родители.

Тесть, в основном.

Иногда мне уже приходилось звонить в дверь дважды.


В зимы, когда состояние кожи моих рук не вызывало интереса, я перестал их обмораживать. Опытнее стал должно быть, или кожа поняла, что глицерина ей всё равно не дождаться.


При нашем последнем поцелуе в прихожей я сразу понял, что что-то не так. Отняв губы, Ира как-то по виноватому изогнула шею и от неё пахнýло пóтом лисицы.

Я никогда не нюхал лисьих самок, но моментально определил – лисою пахнет.


Позднее в тот приезд она мне рассказала, что была дома одна, в дверь позвонили и это оказался какой-то её одноклассник, он на кухне упал перед нею ниц, обнимал и целовал её колени, но она велела ему уйти и ничего не было.

У меня, конечно, случился очередной приступ агонии, но я до онемения зажал зубами неправильно стучащее сердце и стал жить дальше.



Из прихожей я направлялся в ванную, помыть руки, а оттуда в гостиную – сказать всем «добрый вечер» и сесть за большой стол придвинутый к подоконнику.

Посреди стола стоял телевизор, но на клеёнке оставалось достаточно места для тарелки, вилки и хлебницы, чтобы я поужинал.

Экран я не загораживали и никому не мешал; разве что эстетически – демонстрацией своего жующего профиля слева от телевизора.


Потом я относил посуду на кухню и мыл её. А заодно и ту, что осталась от обеда и общего ужина в этот день.

Мыть посуду я не стыдился даже когда на кухню заходил Ваня, Тонин муж. Наоборот, я был горд, что Гаина Михайловна мне доверяет, после пары придирчивых проверок качества результата на первых порах.


Посуду я мыл в большой миске, поставив её в раковину. Воду для мытья приходилось нагревать в чайнике на газовой плите, потому что в титане греть слишком долго и надо дрова нести из подвала.

Цивилизация тогда ещё не докатилась до моющих средств с тому подобным, так что я использовал большой кусок марли, которую намыливал хозяйственным мылом.

Ну, а полоскал, конечно, под краном. Всё по технологии, которую показала Гаина Михайловна.

Мне даже нравилось мыть посуду, особенно в той части процесса, когда под чайником на плите газ горит синим пламенем.


Ещё мне доверяли выбивать ковёр с пола в гостиной.

Он был очень потёртый, так что и бить не жалко.

Иногда Ира выходила во двор, где я его мутузил, и говорила, что хватит уже, а то соседи по дому тоже люди и их уже жалко.

А Гаина Михайловна однажды сказала, что по методу моего выбивания сразу виден переводчик.

Не представляю, где она видела переводчиков выбивающих ковёр.


Иногда я сам вызывался что-нибудь сделать.

Один раз Гаина Михайловна очень переживала, что её сын Игорь попал в Киеве в госпиталь по болезни, а она не может поехать и узнать как он и я предложил, что съезжу.


Игорь очень удивился и никак не мог поверить, что в Киеве у меня нет других целей кроме как навестить его.

Четыре часа в электричке ради разговора с шурином, с которым не знаю о чём говорить.

Если б я ему сказал, что у меня имелся, таки, свой интерес и за эти четыре часа я наконец-то прочитал «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева ему полегчало бы?


Потом пришлось долго рассказывать тёще как выглядит её сын, а выглядел он вполне нормально, но как монах.

В этом офицерском госпитале всем выдают длинные синие халаты, а фуражки не забирают; дивное получается сочетание в одежде, особенно если смотреть как пара пациентов гуляет вдоль аллеи – синие рясы и кокарды надо лбом.

Особый орден: монахи-фуражканцы.


Но наибольшее доверие мне оказали при покраске полов квартиры красной краской.

Не в один присест, конечно, потому что и во время ремонта где-то надо жить.

Так, за пару приездов.

А кухню и прихожую Иван Алексеевич красил в моё отсутствие.


Он мне очень помог, когда я решил сделать книжные полки в виде широкой этажерки, которая полностью бы разбиралась; для нашей будущей семейной библиотеки.

В ней уже собрались десять томов Словаря Украинской Мовы. Его продавали только подписчикам, но многие потом не захотели деньги тратить и магазин выставлял тома отказников на продажу. А на четырёхтомник Квитки-Основьяненко я успел подписаться.

Кроме того имелись книги на английском и просто разнобой из книжных магазинов.


В СМП-615 подходящего материала для полок не оказалось и тогда я попросил тестя, чтоб в мастерской его хлебокомбината мне прострогали рейки по списку с размерами.

Он когда привёз их в связке и поставил в прихожей, то начал мне доказывать, что ничего не выйдет; потом ещё и Иру позвал, говорит:

– Сама посмотри – разве из такого полки получатся?

Действительно, они казались слишком тонкими, но, прежде чем дать заказ, я долго обдумывал, чтоб полки получились лёгкими и прочными.


Те заготовки я, конечно, отвёз на Декабристов 13 – в Нежине нет ни условий, ни инструмента для такого дела.