В Конотоп Ира приезжала и без тебя. Например, на Владину свадьбу в начале зимы.

Он женился на Алле, у которой уже был ребёнок и которая работала в большой столовой.

И свадьбу устроили в той же столовой на окраине города, где останавливается дизель-поезд на Дубовязовку.

«Живая музыка» включала в себя крепко облысевшего Чепу и, пока ещё, кучерявого Чубу. Временами, по просьбе гостей, Владя тоже начинал петь с экс-Орфеями.

Всё было вкусно, громко и весело.


Но это было на второй день её приезда, а вечером первого дня у меня случились два открытия.

Во-первых, о скрытых ресурсах человеческого организма.

Поздно вечером мы с Ирой вышли через веранду в пристроенную комнату. Зимой она не отапливается и туда просто сносят всякие домашние вещи.

На плечи Ира набросила какую-то из курток с вешалки в кухне. Ей всегда нравилось что-то примерять.

В комнате среди прочего стояли два старых кресла, ещё с Объекта, с деревянными подлокотниками под жёлтым лаком и мы занялись любовью.

В такие моменты я не думаю ни о каких агониях…

Мне показалось, что кончили мы вместе, но Ира, с полузакрытыми глазами, стала стонать:

– Ещё!.. Ещё!..

До сих пор я твёрдо знал, что после оргазма нужно отлежаться хотя бы полчаса.

– Ещё!..

И я снова встал и мы снова продолжили над свежевыплеснутым семенем на досках пола.

Это невозможно, но, оказывается, так бывает.


Второе открытие – о белых пятнах в области сознания – случилось, когда мы с Ирой вернулись в гостиную.

Отец мой уже ушёл в спальню, а моя мать, которая в тот вечер совсем расклеилась, сидела на диване раскинув руки на сиденье, не глядя на включённый телевизор.

На экран смотрела только Леночка из пока что не разложенного кресла-кровати.

Свет горел только в гостиной и здесь же негромко бубнил телевизор.


Моя мать немного поохала и попросила меня с Ирой отвести её в спальню, а то сил больше нет.

Мы взяли её под руки с двух сторон и помогли подняться.

Всё так же охая и шаркая тапками по полу, она, при нашей поддержке, двинулась к двери в тёмную кухню.

Так, втроём, мы миновали середину комнаты под люстрой с пятью белыми плафонами, из которых только один рисовал круг желтоватого электрического света на потолке.


Когда до двери оставалось метра два, круг света вдруг исчез и я оказался посреди темноты, но это была не кромешная тьма, потому что я видел, что занимаюсь этим со своей матерью в основной позе нецивилизованных приматов. Ужас встряхнул меня как электрическим разрядом и я опять оказался в гостиной.

До прохода на кухню оставался ещё метр пути.


Я испуганно взглянул на Иру поверх белого платка на голове моей матери.

Ира, сдвинув брови, старательно смотрела не на меня, а на опущенный профиль моей матери и, типа, ничего не заметила.

Это было видением, но более длительным, чем та секунда бега через греческую ночь.


Я попросил Иру остановиться, выскочил на кухню и включил там свет. Мы отвели мою мать в спальню и посадили на кровать, где что-то сонно пробормотал мой отец.

Мы вернулись в гостиную. Я разложил кресло-кровать для Леночки и раздвинул диван для нас.


Скоро в хате настало сонное царство.

Только мне по вискам стучало тиканье настенных часов над телевизором.

Оно тоже не знало что это было и за что мне такое.



Принимая тетрадки с рукописями моих переводов, Жомнир, как и прежде, вскидывал кустистую бровь и начинал читать, вставляя карандашные пометки между широко расставленных строк, хотя и соглашался, что и его варианты – не то.

– Твоя беда, Сергей, что мова не родной тебе язык. Ты не впитал её с молоком матери.

Я не стал доказывать, что первые месяцы жизни меня прикармливали молоком гуцульских коров.


Он вышел в свою архивную камеру и вернулся с небольшой книжкой.

– Рассказы Гуцало… Вот как надо писать.

Жомнир начал вычитывать оттуда отдельные предложения, прищёлкивая языком в конце особо «красномовных», потом отдал книжечку мне – учиться.

( … я прочёл этот сборник и другие книжечки Гуцало.

Что поделать, если меня не цепляют описания перезвона утренней росы на огуречной рассаде?

(За что, кстати, Есенина я тоже не люблю, хотя он и рязанский.)

К тому же, после «Зачарованной Десны» Гончара в эту тематику соваться стыдно – тут ты обречён на жалкое крохоборство.

А когда Гуцало попытался писать о жизни в городе, то съехал до уровня фейлетонов журнала «Перець».

Не спорю, в одном из рассказов он замечает красноватую кирпичную пыль на чёрных телогрейках каменщиков, но эта деталь у него ни к чему не пристёгнута. Болтается как вялый энтот в необъятной энтой.


Детали должны работать на конструкцию в целом.

Созвездие Южного Креста и отсвет лампы фонаря в рыжих волосах доктора на пустой палубе исподволь готовят читателя, что в «Дожде» Моэм расскажет о столкновении проституции и священослужительства …)

Но Жомниру виднее и я начал восполнять недостатки молочного питания в моём младенчестве и ликвидировать свою неаттестованность по украинской литературе.


На обложке тонкой тетрадки я написал «Укр. Лит-ра» и прочитал все книги на украинском с двух длинных полок в библиотеке Клуба КПВРЗ, записывая в тетрадку имена авторов и названия их творений.

Тут и Леся Украинка со своей мамой Олёной Пчёлкой, и Панас Мирный с его волами, и великий Кобзар, и Вовчок, и Франко, и Янковский (кумир Жомнира) и много кого ещё в алфавитном порядке.

Про некоторых даже сам Жомнир знал лишь по обзорным лекциям в конспектах своих студенческих лет.

( … просеяв всё это сквозь решето и сито внимательного чтения, могу сказать, что, в плане художественной ценности, большинство из авторов не потянули сотворить что-либо выше уровня «Мороз крепчал…» из не одноимённого рассказа Чехова про писательницу-надомницу.

Украинская народная пословица гласит «где нет соловья, будешь слушать и воробья».

Коль скоро во всех странах Европы есть писатели, то давайте и у себя заведём.

Заведённые так и остались всего лишь пересказчиками европейских мод, за что честь им и хвала – родная мова начинает печататься на бумаге; но это уже политика, а я говорю о литературе.


Из украинской литературы только трое не ударят лицом в грязь пред мировыми стандартами:

а) Поэт Кандыба, он же Олесь, который годами ходил по колено в крови на киевской бойне и при этом писал мировые стихи.

б) Писатель Василь Стефáник.

в) Писатель Лесь Мартóвич.


Мастер знает что хочет сказать и умеет сказать это. Остальные просто динькают валдайскими колокольчиками в попытке изобразить новомодные вальсы Штрауса, которые тот создаёт к восторгу и восхищению приличной европейской публики.

Но мы всё равно их нагоним и – перегоним! Допишем и – перепишем!

Праця ця – цяця!..)

Так что после работы мне было чем заниматься.

Из электрички тоже получился неплохой рабочий кабинет. Полтора часа – это огромный кус времени. Поэтому по пятницам я выходил на работу с портфелем, а после работы, в вагоне электрички, доставал из него тонкую тетрадь, ручку и томик рассказов Моэма на английском языке.


Склонясь над чёрными значками шрифта в плотных строчках страницы, я погружался в густую ласковую ночь экзотических южных морей, где аромат цветущих джунглей разносится за много миль от островов и, вынырнув оттуда с парой корявых строк для тетрадки, я укладывал добычу в арифметические клеточки, чтоб снова пойти на погружение, и там опять брести по песку пляжа вдоль белопенного, даже в темноте, прибоя и заторможено взглядывал через стекло окна… Приостёрный?.. Так быстро?

Следующая Нежин.

Это было вкусное время.


Раскладывать тетрадь и книгу поверх портфеля – неудобно, но и проблеме письменного стола нашлось элегантное решение.

По пятницам после работы, я вынимал из своего шкафчика кусок фанеры, что служит полкой для головных уборов.

Кусок фанеры 50х60см подмышкой не бросается в глаза и не мешает заходить в автобус, или вагон электрички.


По прибытии в Нежин письменный стол отлично умещался в ячейке автоматической камеры хранения, а портфель ехал на Красных партизан, в узкую спальню под стол с тюлевой скатертью, на котором стояло старое трюмо.

Расходы на хранение фанеры в ячейке составляли 30 коп.; 15 коп. – чтобы установить шифр внутри дверцы и захлопнуть её, 15 коп. – чтобы открыть, набрав шифр с наружной стороны.


Один раз на обратном пути дверь ячейки заклинило. В таких случаях её вскрывает дежурная по вокзалу особым ключом и в присутствии милиционера.

Он предварительно спросил какие вещи я туда поставил.

Чтобы не напрягать мужика, я даже и не заикнулся про письменный стол, но он отказывался верить и в кусок фанеры.

Когда дежурная открыла ячейку, а я, вытащив эти свои 50х60см, отошёл, он ещё долго заглядывал в пыльную пустоту ячейки.

Как говорит наш бригадир, Микола Хижняк – «зазирав, як сорока у кiстку».


А иногда в портфеле я привозил ещё и вещи в стирку, потому что Ира так сказала.

Мне это приятно было, мы как бы становились семьёй, пусть хоть и в тёщиной стиральной машинке.



А вот первый семейный праздник у нас не удался.

Тебе исполнился ровно год и я пригласил Иру сходить в ресторан, она отказалась, потому что Гаина Михайловна была против хождений по ресторанам.

Вообще-то, Ира немного колебалась – пойти, или нет? Но я так и не смог её уговорить из-за своего косноязычия.


Чаще всего оно на меня нападает в бытовых ситуациях – никак не умею объяснять того, что и само собой понятно:

– Да, ну, пойдём, чё ты.

Тогда как стоящая рядом тёща аргументировано доказывает, что для выхода в ресторан нужно готовиться два дня.