Странность заключалась в расположении стола. Он находился почти по центру, развёрнутый своими дверцами и ящиками ко входу в кабинет. Мне предложили сесть за него.

Мать села на стул у стены, а медработники остались стоять по сторонам от стола.


Мне не понравилась такая диспозиция призванная для раздувания во мне мании величия – сидишь, как председатель Мао, а эти в белом стоят вокруг, типа, золотые рыбки на посылках. Поэтому я чуть отодвинул стул назад, развернул на 90 градусов и, сидя на нём, вытянул ноги, положив одну на другую в позе ковбоя на привале.


Тут Тарасенко с напарницей, как по команде, кинулись хлопать дверцами стола, выдёргивать и с треском задвигать его ящики.

Ноги я, конечно, подтянул, но стул не покинул, хотя и насторожился.


Убедившись, что я не выскочил за дверь и не попытался вскарабкаться на жалюзи окна, Тарасенко прекратил тест и объявил, что я здоров, как бык.

– Вот ему и скажите!– воскликнула, всхлипывая, моя мать.– Хочет в Чернигов ехать в психбольницу.

– Зачем?

– Его жена посылает.

– Она что – врач?

– Нет!

– Тогда зачем? Мало кого куда посылают. Он ей раб, что ли?

– Да! Да! Раб!

( … так-то вот, Иосиф Яковлевич, по кличке Прекрасный, тебя в рабство продавали твои братья, а как бы тебе понравилось, если б сдала родная мать?..)


Тарасенко ещё раз, уже как рабу, предписал мне никуда не ехать и мы покинули кабинет.

По пути к трамвайной остановке моя мать спросила:

– Ну, что – убедился?

– Это ничего не меняет.

– Если с тобой что-то сделают, я её убью,– сказала моя мать и заплакала.

– Мама,– ответил я,– что за книжку ты недавно прочитала?

Разумеется, я прекрасно знал, что мать моя давным-давно уж не читает книг, но надо же как-то поддержать разговор.


Из-за приёма со сдачей в рабство и нестыковки в расписаниях движения поездов, на 4-й километр под Черниговом я добрался уже поздним вечером.

Однако, обусловленный понедельник ещё не истёк и я стал бить в железо ворот, чем вызвал недовольные крики охраны в проходной.

Там включили свет и спросили чего надо. Имя Тамары послужило паролем.


Подошли ещё два санитара в синих байковых халатах и меня отвели в приёмное отделение.

Там я сдал свою одежду и получил взамен пижаму и пару кирзовых сапог.

Левый ничего, но правый очень жал. Наверное, в отместку, что потревожил в поздний час.


Затем через холод и темноту меня отвели в пятое отделение и сдали тамошнему дежурному медбрату.

Он завёл меня в широченный коридор, где по причине позднего часа светились только несколько дежурных плафонов, отблёскивая в тёмном стекле дальнего окна в противоположном конца коридора.

Вдоль стен его шли двери палат – тоже остеклённые.


Дежурный завёл меня в одну из них, указал свободную койку и вышел.

В скудном свете сквозь стекло входной двери, я различил полдюжины коек, на которых лежали укрытые фигуры, и белые тумбочки.

Раздевшись, я лёг, подавляя невольный страх.


По-видимому, моё появление заставило обитателей палаты затаиться, но постепенно они оттаяли.

Кто-то невидимый спросил меня из угла я ли это; на него зашикали и он умолк.


Я воздержался от ответа. Из коридора за стеклянной дверью донёсся далёкий вопль и тоже смолк.

Я лежал – укрытая фигура, как и все – и радовался, что всё-таки успел в понедельник, и чувствовал приливы настороженности, понимая среди кого я нахожусь.

– А что, Костя, хотел бы сейчас домашней колбаски?– спросил один из невидимых фигур своего невидимого друга.

Мне стало смешно до чёртиков. Как быстро меня вычислили!


Уезжая в прошлый раз из Чернигова с Ирой, мы купили кольцо спиралевидно закрученной домашней колбасы. Вкусная.

Они подхватили и продолжили экспертное обсуждение той самой колбасы, а я давился смехом и выфыркивал его через нос, стиснув зубами уголок подушки, чтобы меня не приняли за психа.

В какой-то момент я не сумел сдержаться и они испуганно затихли.


Утро начиналось с шарканье тапочек в широком коридоре.

С ярмом из вафельного полотенца на шее, я вышел туда в сапогах и, следуя основному потоку движения, нашёл умывальник и туалет.

На завтрак была хавка, как хавка.


Когда из города приехали врачи, Тамара заглянула в огромный коридор и окликнула меня по фамилии.

Я приблизился с извинениями за поздний приезд. Она меня простила и ушла.


Коридорное общество было смешанным, многолюдным, многообразным и пребывало в состоянии шумного броуновского движения. Абсолютно бессистемного.

В сапогах кроме меня оказался лишь один, с по-зэковски обритой головой.

Он в основном валялся возле белых радиаторов центрального отопления под окнами в дальнем конце; иногда прижимался к заду другого пациента, что валялся там же, но тот вяло его отталкивал.


Вокруг бродили другие, в шлёпанцах, погружённые в свой внутренний мир, временами выныривая из него с непонятными для посторонних возгласами.

Только инвалид на низенькой тележке не бродил, а ездил, отталкиваясь от пола руками.

Он явно руководил частью общества способного понимать указания и распоряжения, у них шла тусовка в стиле чёрного рынка.


Два-три щёголя держались вместе, прогуливаясь сквозь общую суматоху. Темноволосый косил на пахана с интеллектуальным уклоном.


Юноша среднеазиатской наружности пригласил меня поиграть в шашки за столиком в дальнем углу.

Каждый его глаз двигался отдельно от другого, как бывает когда полушария мозга не вмешиваются в суверенные внутренние дела соседнего и каждое управляет своим глазом.

В шашки играть он не умел и когда на доске у него осталась всего одна, я предложил ничью и больше не играл.


Не играл я и в карты со щёголями.

У окна между запертой дверью во двор и застеклённой дверью в коридорчик врачебных кабинетов, сидела белая фигура медсестры и ни во что не вмешивалась. Она подымалась с места только после обеда – сопроводить столик на колёсиках, привозимый из коридорчика.

В толпе пациентов раздавался радостный крик:

– Лекарства!

Они сбегались вокруг столика, хватая кому что нравится из таблеток разного цвета и величины.

Впоследствии у многих стекленели глаза, а обмен на чёрном рынке оживлялся.


Для заполнения свободного времени я пошёл путём Ленина и Дина Рида – мерить камеру шагами из конца в конец.

Только коридор не одиночка: приходилось уклоняться от столкновений, тем более, что ходил я скорым шагом.

Я выписывал длинный эллипс от двух окон в одном конце коридора до окна и запертой двери в другом его конце.

Некоторые обратили внимание.


Щёголь-блондин начал выбивать ритм индейских барабанов по обложке толстой книги, которую постоянно носил подмышкой, в такт топанью моих сапог по полу.

– Чё ты дуру гонишь? Оно тебе надо?– крикнул мне темноволосый щёголь.

– Попробуй – приколешься!– крикнул я в ответ, уносясь к противоположному концу.


Один из участников броуновского движения под стенами вдруг раскусил в чём суть. Он радостно вскрикнул и тоже начал выписывать эллипсы орбиты, правда не вдоль, а поперёк коридора.

– Огольцов заразил Баранова!– закричал какой-то «шестёрка» к медсестре на стуле.

Но та ни во что не вмешивалась.


Ходить было больно, потому что правый оказался «испанским сапогом» из арсенала пыток инквизиции – на два размера меньше.

Я продержался всего день, а на второй решил, что хватит из себя Русалочку строить и обратился к медсестре; она дала мне пару таких же шлёпанцев как и у всех, только драные.

Зато движение по орбите стало безболезненным.


Коготок увяз – всей птичке пропасть.

Начинаешь что-то поправлять и следом вылазит другое нестерпимое неудобство.

Пуговица на поясе пижамных штанов постоянно расстёгивалась – слишком петля раздолбана.

Мне надоело поддерживать штаны рукой и я вновь вывел медсестру из состояния невмешательства просьбой об игле и нитке.


Как только ремонт был завершён, из коридорчика врачей появилась ещё одна медсестра и огласила список идущих в клуб. Я оказался в числе десятка оглашённых.

Мы долго шли гуськом за медсестрой – караван в пижамах; только на замыкающем была чёрная роба рабочего.

После лестницы начался длинный коридор – переход в другое здание.

За окнами виднелось предзимнее пожухлое поле с далёкими чёрно-жёлтыми щитами-стрелками, что указывают самолётам путь к аэродрому.

На подоконниках стояли кактусы в горшочках и лежала писаная от руки инструкция для слишком сердобольных: «кактусы не поливать!»


Клуб оказался классическим – сцена, зал с креслами, наглядная агитация на стенах: «хлеб – всему голова!», « экономика должна быть экономной», «будет хлеб – будет и песня!», а также цитаты более мелким шрифтом.

Наш замыкающий тормознулся у первой же цитаты от входа и прикипел к ней, задрав голову и иногда почёсывая кепку, для чего ему приходилось разнимать руки навеки сцепленные за спиной.


Я сел в последний ряд. Над сценой включились софиты и на неё вышел человек в белом халате, чем-то недовольный, с баяном.

Ещё две медсестры завели в дверь зала следующий караван – десяток женщин в серых халатах поверх казённо-белого исподнего белья.

Две-три из них сели на креслах посреди зала. К ним тут же присоседились щёголи из нашего каравана.


Баянист заиграл и в проходе перед сценой начались танцы.

По центральному проходу женщина лет сорока скорым шагом пронесла милую улыбку в конец зала и пригласила меня на белый танец.

– Извините, вальс не для меня.

Она ушла опустив голову.

Утрата. Утрата.


Несмотря на «Дунайские волны» вальс никто и не танцевал, а просто кому что взбредёт, но парами.