Так они мой след заметали.


В переговорном на Пушкинской меня не слабо подкололи.

Я заказ сделал, подождал, потом на тротуар вышел и стою возле открытой двери. Только я закурил, в динамик кричат:

– Нежин! Кто-нибудь ожидает Нежин?!

Я папиросу в урну, вбегаю обратно:

– Я! Я ожидаю!

А телефонистка в микрофон:

– Ну, вот и ждите!

Весь зал так и грохнул.

Это тоже меня от чего-то уберегали.


Мужик там один стоял. Его номер соединили:

– Челябинск на линии! Зайдите в пятую кабину!

А мужик так разочарованно:

– Э-э!..

И пошёл куда сказано.

Вот это – просвещённый! По одному лишь номеру кабины знает наперёд чем разговор закончится.



С Одессой я тогда хорошо познакомился. В основном пешком.

Нашёл публичную библиотеку № 2.

И Привоз нашёл, где грузчики в синих халатах толкают перед собой вокзальные тележки и кричат «ноги! ноги!», чтоб им дорогу уступали.

Там, на Привозе, старая цыганка на меня заклятье наложила по своим обрядам, когда я ел гроздь винограда.

Не знаю за что, но ей виднее.


«Фабрика желудочного сока» – я и не представлял, что такие предприятия бывают.


Когда я проходил через дворы пятиэтажек, забивающие «козла» мужики сильнее грохали костяшками об стол – отпугивали кошек, чтоб те мне тротуар не перебегали.

Союзники.

В Одессу я ездил автобусом, только пару раз пешком – там всего километров двадцать.


И один раз от Вапнярки до Новой Дофиновки прошёл вдоль берега моря; по обрыву.

Там в одном месте какая-то военная установка за колючей проволокой. Часовой закричал оттуда, что ходить нельзя, стал документы спрашивать.

Я ему через проволоку платочек показал, с корабликом в кружочке.

Он понял, что уровень иной.

– Ладно, иди куда шёл.


С того обрыва вид моря очень красивый. Спокойное, почти гладкое. Под солнцем отблёскивает.

Иногда набегал ветер, чтоб рябью по воде изображать различные виды галактик, спиралевидные в основном; он их срисовывал с облаков над морем.



В трамвае на пляж Аркадии я увидел Серого, который в стройбате из себя пахана стоил. Меня только удивило – четыре года прошло, а он такой молоденький и почему-то в чёрной матросской форме, бескозырка с ленточками.

Я поближе встал и тихонько спрашиваю:

– Серый – это ты?

Он не отозвался, хотя точно слышал.


А в другой раз это оказался мой отец. Возле газетного киоска.

На отца он совсем не был похож, я его только по голосу и узнал. Именно этим голосом он изображал душегуба, которого начальник лагеря довёл до нового убийства.


Когда он ко мне обратился, я прикинулся, что чересчур рассматриваю портрет психиатра Бурденко на обложке журнала «Огонёк», который висел за стеклом, так что ему киоскёр отвечал.

( … такие встречи кого угодно доведут задаться вопросом: что происходит?

Но тут без монады не разобраться.

Монада – это такая прибамбаса из философии, которую каждый понимает по-своему.

Для кого-то это – единичность, а для другого – совокупность единичностей.

Например, когда парень девушку спрашивает:

– Скажи! Я для тебя один из многих, или из многих один?

Тут второй «один» и есть та самая монада, а может и наоборот.


В одной индийской библии есть яркая такая картинка: ребёнок по траве ползёт, а на шаг впереди него пацанёнок бежит, перед которым мужчина шагает – вот-вот догонит скрюченного старика, а потом опять трава.

Картинка называется «Круг жизни». В смысле, из ничего в ничего.

Вот все вместе они и есть монада, потому что один и тот же человек.

Теперь остаётся лишь предположить, что монады могут складываться по разным признакам; например, тембр голоса; и всё становится на свои места.

Смотря каким концом к тебе монада развёрнута: отсюда – отец, с того края – бомж у киоска с Бурденко разговаривает.


Конечно, это малость посложнее, чем вызубрить наизусть: «когда споткнёшься на левую ногу – всё будет как надо; споткнулся на правую – лучше и не пробуй, заворачивай обратно», зато многое объясняет …)


Один одесский преферансист был в молодости частью преступного мира. Затем он перековался и сотрудничал с телестудией Одессы в качестве комментатора свежих криминальных новостей.

Ещё он даже книжку написал о впечатлениях полученных в своём бандитском прошлом. Так в ней он утверждает, что год твоего рождения и особенно лето, в Одессе проходило в необычайно бурной криминогенной обстановке.

Редкий случай, когда печатный текст не смог меня убедить. В то лето я сам был там и ничего такого не заметил.


Что говорит в пользу теории существования параллельных миров. Каждый из нас двоих жил в своём параллельном мире, от которого и получал впечатления.

За все мои неоднократные обходы и проходы по Одессе мною были отмечены всего два случая взаимопроникновения наших параллельных миров.


Первый случился утром в автобусе Гвардейское – Одесса, когда молодой парень на втором сиденьи справа сделал замечание водителю по поводу незначительного изменения маршрута в черте города.

По прибытии к Новому базару водитель прибежал в салон с извинениями и несколько даже подобострастными объяснениями перед парнем.

Он был прощён при содействии сидевшей рядом с парнем молодой спутницы.


Второй случай имел место в здании железнодорожного вокзала, где я обратился к милиционеру с вопросом о количестве населения в городе Одесса.

Он меня послал за ответом в отделение милиции на первом этаже.

Дежурный лейтенант, услыхав тот же вопрос, сказал мне малость подождать.


Послушно облокотившись на разделяющую нас стойку, я наблюдал как красные червячки его губ похотливо охватывают, стискивают и перебирают цилиндрик незажжённой сигареты, пока у меня за спиной раздавались вскрики, удары и вопли.

Мельком обернувшись, я отметил распахнутую дверь в камеру напротив, где женщина в косынке и чёрном халате уборщицы вырубала ханыгу в одних только красных трусах, кажется шваброй.

Больше я туда не смотрел до самого конца экзекуции, тем более что на мне под брюками были точно такие же трусы.

Получив полагающееся ему по службе наслаждение, лейтенант всё-таки закурил и сказал, что миллиона пока нет; может тысяч так шестьсот.


Вот почему после очередного обхода я выбрал для ночёвки круглый сквер перед вокзалом. Он оказался совершенно безлюдным, поскольку вход в него проложен через неосвещённый подземный переход.

Выбрав скамейку подальше от фонарного столба, я лёг; а когда вспомнил, что Эдгара По зарезали в Центральном парке города Нью-Йорк ради $40 – только что полученного им гонорара, то полувытащил из нагрудного кармана рубахи аванс, полученный на площади Полярников – типа, кокетливый платочек из трёхрублёвок для самовоспитания храбрости.

Машины вокруг сквера почти перестали ездить, но лежать было жёстко.

Однако, я принципиально не разжмуривал глаз, потому что ночь – она для сна.


И я не спал, когда услышал осторожные шаги вдоль закруглённой аллейки.

Он подошёл и на протяжении минуты смотрел на меня – усатого, в синей рубахе с коротким рукавом, из кармана которой торчали деньги, прежде чем так же тихо удалиться.

Я из принципа не посмотрел кто.


Утром я очнулся на скамейке достаточно озябший и задубевший, но, в отличие от Эдгара По, живой. Я засунул деньги поглубже и встал.


Взмахивая крыльями, в рассветном небе с карканьем пролетела группа вóронов. По виду те же самые, что планировали над Нежином в северо-восточном направлении.

Долго же добирались.


От крыла одного из них отделилось перо и, зигзагообразно кувыркаясь, начало падать в сквер.

Запрокинув голову, я следил за траекторией пера и шёл на сближение, невзирая на вскопанные грядки с чахлыми цветами.

Подставив ладонь под перо, я поймал его, вернулся обратно на тротуар аллеи и нежно опустил в урну со словами:

– Не при мне пожалуйста.

( … малоизвестный немецкий поэт первой половины ХХ-го века однажды посетовал, что поэт он никудышный, иначе не допустил бы мировой бойни.

Мало кто из маститых подымаются до подобного понимания ответственности поэта за судьбы мира. Они инертно цепляются за общепринятые обряды и ритуалы своего времени, а ведь если вдуматься …)

Впрочем, только лишь думать – мало, надо ещё и придумывать; как сказал где-то Валентин Батрак, он же Лялька.


Когда вышел оговóренный срок и пришло время ехать за тобой и Ирой, то привозить вас было, фактически, некуда.

Однако, мною дано было слово приехать через месяц и выбора не оставалось; а заодно и объясню причины отсрочки переезда.


Денег не было не только у меня, но и у всех, кого я спрашивал, и тогда явилась идея сдать обручальное кольцо в ломбард.

Пока я его нашёл, он уже успел открыться и очередь начиналась от входной двери.


Ломбард – это длинная комната с барьерами-стойками вдоль трёх стен, а над ними окошечки в листовом стекле, а одно даже с решёткой. К нему-то, самому дальнему, и толпилась очередь.

Когда ломбард закрывался на обед и всех попросили выйти на улицу, я был в очереди четвёртым.


В нагрудном кармане рубашки у меня лежало кольцо, которое накануне вечером я насилу снял с пальца даже при помощи мыла и рукомойника на дереве рядом с общежитием.

Во время этих мучений я вспоминал кинобудку Парка КПВРЗ и сочувствовал Ольге.


Простояв ещё час после обеда, я с волнением отдал кольцо в окошко с решёткой, потому что та, которая передо мной стояла, ушла ни с чем – её серёжки оказались не из золота.

С моим такого не случилось и я получил 30 руб. и квитанцию ломбарда.


На следующее утро я приехал на Новый базар и купил синюю пластмассовую сетку, а в неё четыре килограмма абрикосов, немного твердоватых, правда.