Однажды уже по весне, она вышла из общаги первой, пока я в вестибюле задержался с Двойкой.

Когда я вышел, Ира стояла возле угла здания и скандалила со студентом в окне этажа биофака.

Не поняв смысла сарафана, борзый второкурсник попытался подцепить незнакомку.

Я потребовал от него извинений даме и получил наглый отказ.


Пока я подымался к нему в комнату ко мне присоединился Двойка, но в комнате их оказалось трое.

Последовала неразборчивая драка с переменным успехом, из соседних комнат к ним подбегало подкрепление.


Мне запомнился момент, когда я стою на чьей-то койке, а один из противников подставляет своё лицо, чтоб получить в него удар ногой, но я сдержался – слишком уж явно он этого хотел.

Впоследствии я лежал на полу заваленный телами трёх противоборцев, которые старались меня обездвижить, а где-то в углу Двойка всё ещё отбивался от наседавших.

И тут дверь распахнулась – на пороге встала Ира с неизвестно где взятой линейкой в руках и громко объявила:

– Всех перережу!


Меня настолько поразила абсурдность ситуации – пиратский крик Иры, эта деревянная линейка и ты у неё в животе – что я захохотал.

Все присутствующие последовали моему примеру.


Не получается всерьёз драться с кем только что смеялся заодно.

Мне помогли подняться и мы ушли.


Невозможность остановить мгновенье заставила меня поменять приоритеты.

Моей задачей стало охранять её. Охранять от суматохи в раздевалке. От её подружек со змеиными жалами:

– Привет. Ой, ты как-то подурнела сегодня.


Охранять от её страхов перед будущим – фельдшерица Кердун в роддоме такая грубая, все на неё жалуются. И от затаившегося в ней самой непонятного, но отрицательного резус-фактора.


Охранять от всего этого мира, готового в любой момент нанести удар откуда не ждёшь. Поэтому я затаился и следил за ним.

Такая моя позиция привела к отчуждению от общаги, от курса, от института.


Только с Жомниром я продолжал общаться. Он стал научным руководителем моей курсовой работы «Ирония в рассказе В. С. Моэма «The Judgement Seat».

Кроме того он был нужен мне, чтобы в этом недоброжелательном мире отгородить место для нас с Ирой. Он обещал «засватать» мои переводы в какое-нибудь из книжных издательств в Киеве, где у него есть связи.

Для сборника понадобится 20-25 рассказов.


Я продолжал приходить к нему домой и он в шутку говорил, что его жена, Мария Антоновна, в меня влюбилась.

Они жили в трёхкомнатной квартире на пятом этаже по улице Шевченко, потому что их дети уже повзрослели и отделились. Сыновья – в Россию, а дочка – замуж.


Жили они только в двух комнатах, третью Жомнир превратил в архивный кабинет – стол, стул и стеллажи до потолка из толстых досок, заваленные кипами папок с завязками, стопками книг и просто бумагами, и окно в стене напротив двери.

Мне это нравилось.


Ещё мне понравился рассказ Иры о бесчеловечности Жомнира.

Его семья тогда ещё жила в пятиэтажке родителей Иры и во время ремонта квартиры он поделил площадь полов на количество членов семьи, покрасил причитающуюся ему квадратуру, поставил кисть в банку с водой, пожелал остальным трудовых успехов и – умыл руки.


Жена Жомнира, Мария Антоновна, бесшумная женщина с седыми до чистой белизны волосами, дала мне книгу стихов Цветаевой и заставила её полюбить.

Прежде я считал, что поэтессы способны лишь кружева плести, в смысле, выдавать дамское рукоделье за высокую поэзию.

Марина не такая, она умеет, когда надо, насиловать слова.


Я вспомнил её в тамбуре электрички, когда ехал из Конотопа.

Туда я продолжал ездить, хотя и не так часто. Из чувства долга перед Леночкой.

Она всегда была хорошим ребёнком и я её даже любил.

Просто как-то не умею я играть и сюсюкать с детишками. Больше, чем на десять минут меня не хватает.


В тамбуре я покурил и вдруг ни с того, ни с сего начал ощупывать лацкан своего верблюжьего пальто. В его уголке пряталась длинная портновская игла целиком вонзённая между слоями материи.

Достать её оказалось непросто. Тоже самое повторилось и со вторым лацканом.

( … вонзённая игла – точь-в-точь как в той ранней поэме Цветаевой…)

Я выбросил иглы в прорези над стеклом двери грохочущей к Нежину электрички.

Откуда они взялись? Воткнула мать, как в той поэме? Или купил их вместе с пальто у Алёши?

И что заставило меня найти их?

( … на некоторые вопросы я так и не смогу узнать ответа.

Никогда…)

Тёщу беспокоили мои визиты к Жомниру. Она переживала чем меня там угощают – лишь бы не варёной колбасой.

По-видимому, она боялась, что колбасой можно перепрограммировать человека, сделать из него зомби, как в фильме «Матрица».


Она не знала, что я – робот нового поколения, которые зомбируются через печатный текст.

А ничего, Гаина Михайловна, что Жомнир скормил мне книгу Гессе, в прозе которого один абзац может тянуться страницы полторы?

( … о том, что печатный текст через зомбированного меня воздействует на окружающую действительность мне стало известно из личного опыта.

Например, в туалете квартиры родителей Иры для гигиены нарезан журнал «За рулём».

Сидя на унитазе, я прочитываю статью о большегрузных автомобилях, прежде, чем употребить её в качестве туалетной бумаги.

Выхожу из дому – опаньки!

Улицу Красных партизан невозможно перейти – запружена потоком КАМАЗов и БЕЛАЗов.

Потом мне, конечно, вкручивают, будто на московской трассе ремонтировали дорожное покрытие и направили движение в объезд, через Нежин.

Так они с этим ремонтом ждали пока схожу прочесть нарезку из журнала «За рулём»?..)


Отношения с Гаиной Михайловной у меня сложились по классической схеме «зять – тёща», но с поправкой на интеллигентность относящихся.

Сперва всё шло нормально, но через пару недель она вдруг начала застёгивать булавкой отложной воротник своего халата.

Халат домашний, с глубоким вырезом, но я этого даже как-то и не замечал.

Но теперь деваться некуда – между булавкой и верхней пуговицей образовалась широкая прореха, а любая прореха притягивает взгляд.


Я не стал интересоваться у предыдущего зятя случался ли такой симптом раньше и с какой периодичностью. Просто пришлось держать взгляд на привязи.

Хотя что там увидишь? Женщина давно привяла.


Однажды мы с ней остались наедине во всей квартире. За окном вечерело.

Я сидел на диване, она стояла опёршись спиной на шкаф с зеркалом и рассказывала мне как её везли эшелоном в Германию. Её и много других молодых девушек.


Под стук колёс вагон пошатывало на стыках рельсов. Страшила неизвестность того, что будет дальше и очень хотелось пить. Некоторые девушки плакали.

Эшелон остановился в поле. Охранники распахнули двери вагонов и что-то кричали – она ещё не знала немецкого.

Неподалёку в ложбине протекал ручей. Им жестами показали, что можно к воде. Они радостно бросились к ручью; пили, умывали лица.

Вдруг раздались крики и застрочил автомат – одна из девушек хотела убежать и её убили.

Обратно к вагонам их всех провели мимо убитой.

Она лежала на спине с открытыми глазами и была такая красивая.


В комнате сгустились сумерки, Гаина Михайловна стояла приложив ладони к дверце шкафа за спиной, опустив голову над убитой красавицей. Сейчас она была там и чувствовала себя той молодой Гаиной.

Мне жалко было убитую и жалко Гаину Михайловну, пережившую этот ужас. Хотелось что-то сделать или сказать, но я не знал что именно, поэтому встал с дивана и молча щёлкнул выключателем.


Свет люстры всё разбил – вместо испуганной девушки Гаины у шкафа стояла пожилая женщина с нелепой прорехой под воротником и злым взглядом из-под крашенной пряди волос.

А нечего чары ломать.

Так я оказался классически неприемлемым зятем.


Лично я особого антагонизма к тёще не испытывал, но не могу не отметить, что у бабушки твоей порою чувства брали верх над разумом.


Она была непримиримой антисемиткой.

Наверное, сказывались годы проведённые в зажиточной немецкой семье. Люди склонны подражать чувствам окружающих.


Снятый из деканов англофака Антонюк, тот самый, что вечерами партизанил с карандашом против фамилий Близнюка и Гуревича, так и остался в её глазах героем.

Её возмущало, что кругом одни евреи и возмущало безразличие мужа к её возмущениям против эскалации сионизма.

Развернёт перед носом газету и, когда уже никто не помнит о чём с ним говорила, отвечает:

– А? Ну, да…

И опять уткнулся. Опора в жизни называется.


В своей борьбе с сионизмом она даже ходила на приём к недавно назначенному ректору – открыть глаза на вопиющее размножение колен Израилевых по всем факультетам.

( … до смешного доходит – пойти к ректору НГПИ, одесскому еврею Арвату, – жаловаться на засилье нежинских евреев в институте!

Eine lächerlich Wasserkunst!.. или как там у Рильке?..)


Но жизнь не стояла на месте, живот у Иры рос.

По нему уже начали пробегать волны от твоих коленок и пяток.

Довольно крепкие были пятки – мой нос это помнит.


И вот однажды Ира испуганным голосом сказала мне позвать её маму. Та пришла в спальню.

– Что это, мама?

На безупречно гладкой статуэтной коже, внизу, под совсем уже большим животом наметились неровные бороздки.

– Затяжки.

– Это пройдёт после родов?

Гаина Михайловна, хмуро опустив голову, промолчала.


Началась экзаменационная сессия. Иру почти не спрашивали, сразу говорили дать зачётку.

Вечером 14 июня у Иры отошли воды и мы с ней пошли в роддом.

Там удивились, что роженица явилась пешком, отдали мне её одежду, а саму Иру увели в предродовую палату.