Конечно, Иру я и до этого привозил в Конотоп, знакомил с местным высшим светом.

Мы побывали в Лунатике, где в честь её приезда прошли показательные гладиаторские бои на паркете, мне даже пришлось, на всякий, загородить её собою возле сцены.

Потом Лялька повёл нас на хату своего кента, у которого в шкатулке сделанной из человеческого черепа он хранил травку «инвалидка», по имени поставщика.

Кент проживал на четвёртом этаже со своей кошкой и швырял её обо что попадя.

Не все дрессируют животных лаской.

Зато ночью он иногда просыпался от нежного прикосновения её клыков к своему кадыку.

Она не прокусывала кожу, а просто давала понять кто правит балом по ночам.


Когда мы собирались уходить, Ира обнаружила пропажу своих перчаток. Кент клялся что не видел, я от стыда стал строить предположения, что перчатки забыты в Лунатике, но Лялька настоял на продолжении поисков и те всё-таки нашлись позади зеркала в прихожей.

Эти кошки порой хуже сорок-воровок.


Света в подъезде, конечно, не было и я шёл первым, нащупывая ступеньки ногами и даже не держался за перила, как бравый оловянный солдатик; или одноглазый поводырь шараги слепцов из фильма «Уленшпигель», потому что в кромешной тьме у меня на плече лежала рука Иры, а Лялькина у неё.

Так мы и спускались.


В тот раз мы ночевали у Чепы, который уже стал примаком, жил в добротной хате, где в гараже стояли два мотоцикла «ява» – один его, второй для подрастающего брата жены.

Нам предоставили целую спальню и, выходя, Чепа с женой многозначительно повесили на спинку кровати махровое полотенце.

Когда мы легли и из «спидолы» раздались звуки вступления к моему любимому «Since I’m loving you» от «Led Zeppelin», я понял, что ничего лучшего не смог бы предоставить даже и Лас-Вегас.


В другой раз мы даже побывали на Декабристов 13 – в дневное, конечно, время, когда там никого – и после шампанского и косяка настолько расшалились, что всполошившаяся тётя Зина начала тарабанить во входную дверь, ей за стеной показалось, что здесь вообще полный hardcore.


С моими сестрой и братом Ира познакомилась в Лунатике, а Леночку знала по фотографиям из фотосессии вокруг голубятни Раба, которые я потом наклеил на обои над своей койкой в общаге.


Кроме Иры, приехавшей в целях знакомства с моими родителями, в Конотоп я привёз ещё Славика.

Моя сестра и он насторожённо обмеряли друг друга внимательными взглядами, но обнюхиваться не стали.

И это правильно, потому что Славика я привёз с другой целью – постоять на стрёме.

( … «нет более страшной силы, чем сила привычки…» – сказал в одном из 58-ми томов своих произведений В. И. Ленин; а цитируя беляка-полковника из кинофильма «Чапаев»:

– И в этом большевистский вождь прав…)

Вот у меня, например, солидная плантация конопли, которой хватит до следующего сезона и даже ещё останется, несмотря на хвостопадов Славика и Двойку.

И у меня же привычка грабить чужие плантации.


Кто победит – расчёт или привычка?

Делайте ставки, господа!

( … с Лениным иногда не поспоришь…)

Но что ещё, кроме привычки, ломает все расчёты?

Что нас вдаль ведёт? Что толкает к новому, неизведанному?

Надежда – «а вдруг повезёт?»

Вера – «ведь есть же, где-то же есть!..»

Любовь к познанию и переменам…


Проезжая трамваем «тройка» вдоль улицы Первомайской, я всё лето отслеживал рост конопли во дворе Батюка и верил, надеялся, мечтал – а вдруг окажется такой же сорт, как тогда у Рабентуса?


Батюк когда-то был легендой и образцом для юношества не только Посёлка, но и города.

Все знали Батюка, которому плевать на всех гаишников с милицией впридачу. Им его не догнать и не оштрафовать за езду на мотоцикле без шлема, в одних трепещущих под ветром патлах.

Кто сказал, что пьяный? А ты догони, проверь!

Облаву на него устроили на Зеленчаке, так он скакнул на своей «яве» меж тополей и укатил по одной трамвайной рельсе.

Слово «байкер» притащилось в Конотоп намного позже – у нас был Батюк.

И вдруг весть, сотрясшая хлопцев как Вавилонскую башню – Батюк погиб!

– Да, не – живой! В хирургическом.

А скорость была всего 60, правда, автобус навстречу тоже ехал, когда Батюк втаранился бесшлемной головой ему в радиатор.

– Ото ж, хлопцы! Шлём нужная вещь – потом мозги соскребать не надо; всё в шлёме аккуратно остаётся.


Батюк выжил, вот только сшитое из лоскутков лицо стало клетчатым.

Мотоцикл у него отобрали и права тоже. С тех пор так и не выдают.

В знак протеста он облысел.

Устроился куда-то грузчиком. Вобщем, Батюк уже не легенда.

Правда, мопед купил. Обделал его по самое «не балýйся» – ветровое стекло, зеркала заднего вида, висюльки там всякие; все дела. Седло под длинным белым мехом.

И, что примечательно, на мопед без шлёма не садится.

Мотоциклетный шлём, и тоже белый.


Теперь спрашивается – вот пойду я бомбанýть его коноплю, а он вдруг выскочит – откуда мне знать что у него под тем белым шлёмом осталось?

Так что, Славика я тоже привёз, раз уж мéста на всех хватает.


Когда уже хорошо стемнело, мы с ним вышли.


Раз пошли на дело – я и Рабинович…


Ира очень нервничала и попросила запереть её в летней комнате.

– В чём проблема? Изнутри запрись.

– Нет – ты.

Ну, запер снаружи и ключ ей обратно через форточку отдал – неизвестно ж когда вернёмся…

( … всё-таки, много чего я никогда, наверно, так и не смогу понять…)

Когда мы вернулись с добычей, Ира её продегустировала.

Нет, она даже сигарет не курила, но по запаху травки определяла – «даст», или нет.

С точностью до 80%.

Вобщем «батюковка» оказалась из оставшихся 20%; я у себя на плантации такую б не сажал.


А в Нежине, рядом с мостом через Остёр, что у базарной площади, Славик тоже выявил плантацию.

Позвал меня, показал – пышные такие красотули, как в убранстве из страусиных перьев.

Но весь участок высоким забором обнесен, не то, что в Графском парке.

Ну, пошли мы; а куда денешься – привычка…


Значит, через забор я перелез и, призрачной походкой краснокожего, приблизился к однолетним деревцам.

Хата в стороне стоит, не мешает; свет лишь в одном окошке.

Ну, пусть человек свою телепрограмму смотрит, я не против.


Но как только я шелестнýл пышными красотками, смотрю – а по земле от хаты такие пульсирующие толчки докатываются «ты-дын! ты-дын!»; и свет окна закрылся силуэтом этой галопирующей собаки Баскервилей.

Всё решилось в доли мгновенья, причём без меня – инстинктом, заложенным в наш спинной мозг бесчисленными поколениями загрызенных насмерть предков.

Мне оставалось только наблюдать, как забор скакнул мне навстречу и моя правая толчковая лягнула его верхнюю рейку.


Где-то невообразимо далеко внизу, возле мерцающей в ночной тьме узкой прожилки Остра, толчком волкодава сотрясся неразличимый уже забор.

Я покинул верхние слои стратосферы, но на полпути к луне опомнился, что запаса воздуха в лёгких не хватит для возвращения на родную землю.

Так я не стал «Аполлоном-14»…


Славика спасло только то, что он успел отбежать от точки моего приземления.

Потому что среди предков, формировавших наш спинной мозг, немало кого и расплющили.



Четвёртый курс в колхоз не посылали, мы проходили школьную практику, но уже не в городских, а в сельских школах.

На этот раз вместо отзыва школьного учителя – какие мы замечательные будущие педагоги – которым завершалась практика на третьем курсе, каждую сборную группу практикантов отдавали под надзор кого-то из преподавателей с кафедры английского языка для оценки нашей профпригодности по результатам практики.

Око за око, так сказать, ведь мы их тоже оценивали на протяжении четырёх лет.


Когда нас, первокурсников, разделили на группы обучения, куратором моей стала Лидия Панова, влюблённая безответной любовью незамужней женщины в замдекана Близнюка, который, в свою очередь, безответно любил свою красавицу-жену.

При помощи своей должности он трудоустроил свою молодую жену преподавательницей англофака сразу, как только та получила диплом об окончании НГПИ, но она его бросила и уехала с кем-то другим в Киев.

Панова, с её гормональными усиками, широкими очками и толстым слоем марафета на лице, не имела шансов окрутить Близнюка, хотя девочки моей группы за неё болели, а сама она затевала с ним разговоры на английском языке, когда Близнюк имел неосторожность пройти под её балконом в пятиэтажке институтских преподавателей в Графском парке, по ту сторону Старого корпуса и здания музпеда.


Куратором второй группы была Нонна, тоже в очках, но моложе Пановой и без косметической штукатурки.

Однажды на каком-то субботнике Вирич подослал меня к ней со стаканом белого вина, типа, не хотите ли ситра – жажду утолить?

Она улыбнулась мне приятной улыбкой и – отказалась.

Нонна всем приятно улыбалась, но никого не арканила.


Куратор третьей группы опять-таки носила очки, была блондинкой и полнейшей дурой. Английским она владела в пределах упражнений учебника Гальперина для первого курса и неосознанно любила Сашу Брюнчугина – мальчика своей группы.

К такому выводу меня привела её привычка на каждом общем собрании факультета склонять его имя.

Типа, как тот римский сенатор, с его неизменным призывом разрушить Карфаген.

Местный мальчик из зажиточной семьи, никому не грубит, пару раз в месяц появляется на занятиях. Чего ещё надо?

Она буквально всех заколебала своим гласом вопиющей в пустыне.

На четвёртом уже курсе в большой четвёртой аудитории опять вышла к кафедре:

– Полюбуйтесь! Брюнчугин даже на общее собрание не изволил явиться!