Не знаю, я не специалист.
Уже при свете льющегося от балконной двери утра я сопроводил её «Ещё! Ещё!» своими стонами и выдернулся.
– Нет! Нет!– крикнула она вслед.– В меня!
Но было поздно.
С чувством исполнения долга, я излился в лабораторную пробирку и накрепко захлопнул её крышечкой.
Марии явно это не понравилось, но таков был уговор.
Наивно радуясь, что дело сделано, я поспешил с пробиркой к Грише и горделиво показал, с таким трудом добытую, влагу за стеклом.
Он снял свой белый докторский халат, взял большой мягкий портфель и мы покинули его рабочий кабинет.
В тот день во многих местах Нежина можно было наблюдать этот портфель, сопровождаемый животрепещущими движеньями ягодиц Гриши с одной стороны и моей удручённо-встревоженной походкой с другой.
Не отставала и пробирка, затаившись в заднем кармане моих джинсов с непроанализированным семенем.
Мне кажется, Гриша искренне хотел помочь.
Просто день оказался таким, что кож-вен не работал, в какой-то лаборатории кто-то уехал, в другой что-то кончилось и так далее.
Часам к двум мы вчетвером – он, портфель, я и пробирка – оказались даже зачем-то на вокзале и решили, что хватит; симптомы и без анализа сходятся.
Пробирку я выбросил в трубообразную серую урну рядом с большим белым бюстом Ленина на полпути между вокзалом и высокой платформой. Там, где ещё, у стены багажного отделения, стояла телефонная будка в жёлто-красной масляной краске.
Выбрасывать было жалко – как-то, типа, сроднились, да и досталась она такой дорогой ценой, но и таскать её дальше с собой не находилось причин.
Я поехал в общагу, а потом снова вернулся на вокзал. Неделя заканчивалась и мне нужно было показаться в Конотопе, чтобы родители не переживали.
До электрички оставалось ещё минут десять и меня вдруг что-то так и потянуло к бюсту Ленина.
То, что я там увидел, меня буквально ошарашило.
Из жерла серой урны упруго и неудержимо выпирала густая зелёная поросль.
Не сразу получилось догадаться, что это должно быть туда всунули ветки обстриженные с кустов вокруг постамента с бюстом Ленина.
Подошла электричка и, шагая по платформе к вагону, я напоследок гордо оглянулся – кусты кустами, но до чего в этом семени ядрёная сила!
Если, конечно, абстрагироваться от излишних подробностей.
«Рефадин» от Гриши придал моей моче ярко бардовую окраску и больше ничего.
Благодаря капсулам я ссал жизнерадостно-бардовым и, превозмогая зуд и жжение, проклинал свою несдержанность с Люси Манчини.
Мария тоже умыла руки, вероломно обидевшись, что я предпочёл какую-то стекляшку её природной вазе.
Меня исцелила Ира.
Просто отвела к своей знакомой пожилой женщине в какую-то детскую больницу барачного типа.
Женщина в белом завела меня за ширму в коридоре, чтоб скрыть от взоров очереди.
Я расстегнулся, чуть прогнулся и получил укол в ягодицу. И всё. Больше ничего не потребовалось.
И наступило лето.
Как я провёл лето.
Как и любое ничем не примечательное лето – пристойно, прилежно, трудолюбиво.
Прежде всего я стал селекционером – так за бугром называют мичуринцев.
Среди грядок вскопанных в конце огорода на Декабристов 13 стали расти и крепнуть дружные всходы конопли.
Посевным материалом послужили семена из награбленных у соседа кустов. Хотя называть их «кустами» язык не поворачивается. Они больше смахивают на раскидистые саженцы молодых деревьев.
Деревца дружно разрастались и буйно устремлялись вверх, превращаясь в плотную стену, которую, разумеется, необходимо прореживать в ходе селекционной выбраковки.
С улицы эту стену не видно, но от соседей ничего не утаишь.
Соседка справа спросила мою мать о назначении выращиваемой культуры.
Мать ответила, что конопля обильно производит семечки – такие маленькие, круглые – и на Базаре их просто с руками рвут любители канареек, на корм своим пернатым певуньям.
Ах, до чего изобретательна материнская любовь!
Я б в жизнь не догадался прогнать такую дуру; наплёл бы что-нибудь о компрессах и ножных ваннах от варикоза с отложением солей.
А это было бы ошибкой, потому что на Посёлке канареек никто не держит, а ветеранов труда с подорванным здоровьем сколько угодно.
Излишняя реклама может нанести урон деловой деятельности.
Кстати, вопрос задавала жена ограбленного соседа, который помимо пенсии пристроился ещё и сторожем в ПМС.
( … и в этом нет моей вины, что сокращённое название Путевой Машинной Станции совпадает с аббревиатурой предменструального синдрома…)
Особых угрызений совести я не испытывал – на его грядке после грабительского налёта осталось вполне достаточно, чтоб он дотянул до следующего сезона.
( … это лишь теперь, ретроспективно, возникает мысль о возможности наличия у него своих клиентов с канарейками…)
К тому времени минуло уже несколько лет, как мать моя перетрудоустроилась из КЭМЗа в Рембазу, где занималась комплектацией не знаю чего для вертолётов.
Физически работа её не изнуряла и, вернувшись домой после рабочего дня, она частенько делилась новостями об отношениях в коллективе комплектовки, где трудились одни только женщины за исключением начальника и мастера.
На работе она исполняла роль конфликтотушителя и забавлялась игрой в комплименты. То есть, сказав кому-либо очередную приятность, она её засчитывала себе как очко.
( … нужна хорошая школа, чтобы одаривая комплиментами не скатиться в повторение уже сказанного…)
Иногда начальник комплектовки крутил головой, приговаривая:
– Вот ведь жидовка! И тут умудрилась.
А мать моя радостно смеялась ему в ответ, смеялась и дома, пересказывая свой новый зачётный комплимент.
Мой брат Саша работал в ПМС – ездил с бригадой менять шпалы и трамбовать под ними гальку вибратором типа «штопка» на перегонах железнодорожных магистралей.
Только он один из всех рабочих бригады имел среднетехническое образование с железнодорожным уклоном.
Наша сестра Наташа, пока нет работы, водила мою дочь Леночку в детский сад-комбинат и обратно.
Меня же, по ходатайству отца в отделе кадров Рембазы, до конца лета временно приняли туда в строительный цех.
В Рембазе я ломал и строил какие-то стены вместе с тремя постоянными рабочими.
Самым трудным было дождаться пока подвезут цементный раствор.
Заработок составлял фиг да ни фига, но и работа – где сядешь, там и встанешь.
От нечего делать я снова оброс бородой и рабочие Рембазы окрестили меня Фиделем Кастро. Отцу моему это нравилось, скорее всего оттого, что Фидель был его одногодком.
Когда кончалось курево я ходил стрелять у отца.
Он работал слесарем в цеху с культурным режимом, где курить можно лишь в отведённых для этого местах, типа открытой беседки во дворе.
Отец пользовался в цеху уважением за свои золотые руки и за готовность показать как что делается.
Когда видишь, что человек и сам мается и работу мучает, можно втихаря посмеяться, да и пойти дальше. Мой отец не таков, он не терпит безграмотности.
Постоит в сторонке, болезненно дёргая щекой, подойдёт, возьмёт инструмент – покажет.
– Ну, что ж тут такого заумного?
Поэтому его и уважали и не обижались, что он бурчит:
– Всё-то у вас си́кось-нáкось! Чему вас только учат?
Многие рабочие Рембазы пришли туда из близлежащего села Поповки и в «бурсах» не обучались.
Поповка настолько интегрировалась с Рембазой, что в селе попадались изгороди с применением вертолётных лопастей. Списанных, конечно.
Но одно дело, если лопасть примотана проволокой и совсем другой коленкор, когда она аккуратно приболтована на креплении подсказанном дядей Колей.
В необлицованной половине хаты на Декабристов 13 проживала пенсионерка тётя Зина.
Она заплетала полуседые волосы в крепкие девичьи косы и подвязывала их крендельками. На крыльце её, у двери, большую часть года висела жёлто-высохшая круговая коса с вплетёнными в неё луковицами.
В жизнь двора хаты тётя Зина не вмешивалась и всем улыбалась.
Весной, по указке отца, мы с братом вскапывали её часть огорода.
Когда-то она очень дружила с Ольгой и затаила на меня обиду из-за развода, но всё равно улыбалась.
Жилплощади в нашей, облицованной, половине хаты хватало всем – три комнаты, кухня, веранда плюс летняя комната во дворе, под одной крышей с сараем.
Среди обитателей этой площади одна только пятилетняя Леночка была некурящей.
Все, за исключение Наташи с её «Столичными» по 40 коп., смолили «Беломор-канал» за 22 коп.
Сестра однажды подсчитала, что в семье на курево за месяц уходит 25-30 руб.
Лето кончилось и перед моим первым отъездом на четвёртый курс англофака, мать моя спросила, может я всё же привезу и познакомлю с ней нежинскую Иру?
Об Ире она знала от Наташи и из последующих расспросов у меня. Она её даже и видела – на общей фотографии с борзнянской свадьбы.
Снимок был сделан в фотоателье райцентра, где гости и родственники молодых стояли в три ряда на скамейках нисходящей высоты, позади жениха и невесты на стульях.
Мать попросила показать которая там Ира, а я ответил:
– Сама найди.
На снимке рядом со мной стоят три девушки, а Ира в диагонально противоположном углу. Палец матери тронул её лицо.
– Она?
Я чувствовал, что ей почему-то ужасно не хочется, чтобы это оказалась она, но я не мог соврать матери:
– Как ты угадала?
– Не знаю.
( … первым произведением в прозе на украинском языке явилась повесть «Конотопская ведьма» Григория Квитки-Основьяненко, написанная в 1833 году.
Спроси «почему?» и тебе любой ответит «не знаю»…)
Поэтому в сентябре, вслед за безмятежным летом 1977-го, последовало знакомство твоей матери и бабки.
"… а, так вот и текём тут себе, да …" отзывы
Отзывы читателей о книге "… а, так вот и текём тут себе, да …". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "… а, так вот и текём тут себе, да …" друзьям в соцсетях.