Не знаю, я не специалист.


Уже при свете льющегося от балконной двери утра я сопроводил её «Ещё! Ещё!» своими стонами и выдернулся.

– Нет! Нет!– крикнула она вслед.– В меня!

Но было поздно.


С чувством исполнения долга, я излился в лабораторную пробирку и накрепко захлопнул её крышечкой.

Марии явно это не понравилось, но таков был уговор.


Наивно радуясь, что дело сделано, я поспешил с пробиркой к Грише и горделиво показал, с таким трудом добытую, влагу за стеклом.

Он снял свой белый докторский халат, взял большой мягкий портфель и мы покинули его рабочий кабинет.


В тот день во многих местах Нежина можно было наблюдать этот портфель, сопровождаемый животрепещущими движеньями ягодиц Гриши с одной стороны и моей удручённо-встревоженной походкой с другой.

Не отставала и пробирка, затаившись в заднем кармане моих джинсов с непроанализированным семенем.

Мне кажется, Гриша искренне хотел помочь.

Просто день оказался таким, что кож-вен не работал, в какой-то лаборатории кто-то уехал, в другой что-то кончилось и так далее.

Часам к двум мы вчетвером – он, портфель, я и пробирка – оказались даже зачем-то на вокзале и решили, что хватит; симптомы и без анализа сходятся.


Пробирку я выбросил в трубообразную серую урну рядом с большим белым бюстом Ленина на полпути между вокзалом и высокой платформой. Там, где ещё, у стены багажного отделения, стояла телефонная будка в жёлто-красной масляной краске.

Выбрасывать было жалко – как-то, типа, сроднились, да и досталась она такой дорогой ценой, но и таскать её дальше с собой не находилось причин.


Я поехал в общагу, а потом снова вернулся на вокзал. Неделя заканчивалась и мне нужно было показаться в Конотопе, чтобы родители не переживали.

До электрички оставалось ещё минут десять и меня вдруг что-то так и потянуло к бюсту Ленина.

То, что я там увидел, меня буквально ошарашило.


Из жерла серой урны упруго и неудержимо выпирала густая зелёная поросль.

Не сразу получилось догадаться, что это должно быть туда всунули ветки обстриженные с кустов вокруг постамента с бюстом Ленина.

Подошла электричка и, шагая по платформе к вагону, я напоследок гордо оглянулся – кусты кустами, но до чего в этом семени ядрёная сила!

Если, конечно, абстрагироваться от излишних подробностей.


«Рефадин» от Гриши придал моей моче ярко бардовую окраску и больше ничего.

Благодаря капсулам я ссал жизнерадостно-бардовым и, превозмогая зуд и жжение, проклинал свою несдержанность с Люси Манчини.


Мария тоже умыла руки, вероломно обидевшись, что я предпочёл какую-то стекляшку её природной вазе.


Меня исцелила Ира.

Просто отвела к своей знакомой пожилой женщине в какую-то детскую больницу барачного типа.

Женщина в белом завела меня за ширму в коридоре, чтоб скрыть от взоров очереди.

Я расстегнулся, чуть прогнулся и получил укол в ягодицу. И всё. Больше ничего не потребовалось.

И наступило лето.



Как я провёл лето.

Как и любое ничем не примечательное лето – пристойно, прилежно, трудолюбиво.

Прежде всего я стал селекционером – так за бугром называют мичуринцев.


Среди грядок вскопанных в конце огорода на Декабристов 13 стали расти и крепнуть дружные всходы конопли.

Посевным материалом послужили семена из награбленных у соседа кустов. Хотя называть их «кустами» язык не поворачивается. Они больше смахивают на раскидистые саженцы молодых деревьев.

Деревца дружно разрастались и буйно устремлялись вверх, превращаясь в плотную стену, которую, разумеется, необходимо прореживать в ходе селекционной выбраковки.

С улицы эту стену не видно, но от соседей ничего не утаишь.


Соседка справа спросила мою мать о назначении выращиваемой культуры.

Мать ответила, что конопля обильно производит семечки – такие маленькие, круглые – и на Базаре их просто с руками рвут любители канареек, на корм своим пернатым певуньям.

Ах, до чего изобретательна материнская любовь!

Я б в жизнь не догадался прогнать такую дуру; наплёл бы что-нибудь о компрессах и ножных ваннах от варикоза с отложением солей.


А это было бы ошибкой, потому что на Посёлке канареек никто не держит, а ветеранов труда с подорванным здоровьем сколько угодно.

Излишняя реклама может нанести урон деловой деятельности.

Кстати, вопрос задавала жена ограбленного соседа, который помимо пенсии пристроился ещё и сторожем в ПМС.

( … и в этом нет моей вины, что сокращённое название Путевой Машинной Станции совпадает с аббревиатурой предменструального синдрома…)

Особых угрызений совести я не испытывал – на его грядке после грабительского налёта осталось вполне достаточно, чтоб он дотянул до следующего сезона.

( … это лишь теперь, ретроспективно, возникает мысль о возможности наличия у него своих клиентов с канарейками…)


К тому времени минуло уже несколько лет, как мать моя перетрудоустроилась из КЭМЗа в Рембазу, где занималась комплектацией не знаю чего для вертолётов.

Физически работа её не изнуряла и, вернувшись домой после рабочего дня, она частенько делилась новостями об отношениях в коллективе комплектовки, где трудились одни только женщины за исключением начальника и мастера.

На работе она исполняла роль конфликтотушителя и забавлялась игрой в комплименты. То есть, сказав кому-либо очередную приятность, она её засчитывала себе как очко.

( … нужна хорошая школа, чтобы одаривая комплиментами не скатиться в повторение уже сказанного…)

Иногда начальник комплектовки крутил головой, приговаривая:

– Вот ведь жидовка! И тут умудрилась.

А мать моя радостно смеялась ему в ответ, смеялась и дома, пересказывая свой новый зачётный комплимент.


Мой брат Саша работал в ПМС – ездил с бригадой менять шпалы и трамбовать под ними гальку вибратором типа «штопка» на перегонах железнодорожных магистралей.

Только он один из всех рабочих бригады имел среднетехническое образование с железнодорожным уклоном.


Наша сестра Наташа, пока нет работы, водила мою дочь Леночку в детский сад-комбинат и обратно.


Меня же, по ходатайству отца в отделе кадров Рембазы, до конца лета временно приняли туда в строительный цех.

В Рембазе я ломал и строил какие-то стены вместе с тремя постоянными рабочими.

Самым трудным было дождаться пока подвезут цементный раствор.

Заработок составлял фиг да ни фига, но и работа – где сядешь, там и встанешь.

От нечего делать я снова оброс бородой и рабочие Рембазы окрестили меня Фиделем Кастро. Отцу моему это нравилось, скорее всего оттого, что Фидель был его одногодком.

Когда кончалось курево я ходил стрелять у отца.


Он работал слесарем в цеху с культурным режимом, где курить можно лишь в отведённых для этого местах, типа открытой беседки во дворе.

Отец пользовался в цеху уважением за свои золотые руки и за готовность показать как что делается.


Когда видишь, что человек и сам мается и работу мучает, можно втихаря посмеяться, да и пойти дальше. Мой отец не таков, он не терпит безграмотности.

Постоит в сторонке, болезненно дёргая щекой, подойдёт, возьмёт инструмент – покажет.

– Ну, что ж тут такого заумного?

Поэтому его и уважали и не обижались, что он бурчит:

– Всё-то у вас си́кось-нáкось! Чему вас только учат?


Многие рабочие Рембазы пришли туда из близлежащего села Поповки и в «бурсах» не обучались.

Поповка настолько интегрировалась с Рембазой, что в селе попадались изгороди с применением вертолётных лопастей. Списанных, конечно.

Но одно дело, если лопасть примотана проволокой и совсем другой коленкор, когда она аккуратно приболтована на креплении подсказанном дядей Колей.


В необлицованной половине хаты на Декабристов 13 проживала пенсионерка тётя Зина.

Она заплетала полуседые волосы в крепкие девичьи косы и подвязывала их крендельками. На крыльце её, у двери, большую часть года висела жёлто-высохшая круговая коса с вплетёнными в неё луковицами.

В жизнь двора хаты тётя Зина не вмешивалась и всем улыбалась.

Весной, по указке отца, мы с братом вскапывали её часть огорода.

Когда-то она очень дружила с Ольгой и затаила на меня обиду из-за развода, но всё равно улыбалась.


Жилплощади в нашей, облицованной, половине хаты хватало всем – три комнаты, кухня, веранда плюс летняя комната во дворе, под одной крышей с сараем.

Среди обитателей этой площади одна только пятилетняя Леночка была некурящей.

Все, за исключение Наташи с её «Столичными» по 40 коп., смолили «Беломор-канал» за 22 коп.

Сестра однажды подсчитала, что в семье на курево за месяц уходит 25-30 руб.


Лето кончилось и перед моим первым отъездом на четвёртый курс англофака, мать моя спросила, может я всё же привезу и познакомлю с ней нежинскую Иру?

Об Ире она знала от Наташи и из последующих расспросов у меня. Она её даже и видела – на общей фотографии с борзнянской свадьбы.

Снимок был сделан в фотоателье райцентра, где гости и родственники молодых стояли в три ряда на скамейках нисходящей высоты, позади жениха и невесты на стульях.

Мать попросила показать которая там Ира, а я ответил:

– Сама найди.


На снимке рядом со мной стоят три девушки, а Ира в диагонально противоположном углу. Палец матери тронул её лицо.

– Она?

Я чувствовал, что ей почему-то ужасно не хочется, чтобы это оказалась она, но я не мог соврать матери:

– Как ты угадала?

– Не знаю.

( … первым произведением в прозе на украинском языке явилась повесть «Конотопская ведьма» Григория Квитки-Основьяненко, написанная в 1833 году.

Спроси «почему?» и тебе любой ответит «не знаю»…)

Поэтому в сентябре, вслед за безмятежным летом 1977-го, последовало знакомство твоей матери и бабки.