Ира лежала на одной из коек, почему-то без кофты, но в, как всегда, красивом женском белье. Девушки тактично оставили нас одних.

Я присел на койку рядом с ней, стараясь не подавать вида насколько пленён красотой её торса и странно бледного лица.

Она сказала, что у неё была беременность и молодой хирург-гинеколог сделал ей аборт на дому под наркозом.

Аборт под наркозом? На дому? Молодой?

( … некоторые мысли лучше не начинать думать, а если уж начал, то, по крайней мере, не додумывать до конца…)


К моей любви добавились чувства вины и сострадания. Я ничего не мог с собой поделать, обнял её за плечи и, приподняв с подушки, прижал к себе.

– Я люблю тебя, Ира. Всегда знай, что я тебя люблю.

( … и вот опять я упираюсь в несвоевременность своего рождения. Веду себя как древний грек, во времена которых именно женщины отвечали за контроль рождаемости. Притирания там всякие, амулеты.

А в нынешний просвещённый век слабый пол нам уже на голову сел и ножки свесил, причём продолжает прикидываться слабым…)


В дополнение к недоразумениям из-за плотной опеки подруг, у нас на первой стадии любви никак не складывались половые отношения.

То есть условия для отношений имелись. Без проблем.

Стоило Ире прийти в 72-ю и мои сожители-первокурсники по собственному почину отправлялись на первый этаж общаги – переключать каналы телевизора или сидеть в буфете над бутылкой лимонада.

Проблема коренилась глубже…


Не сразу, но я заметил, что после наших занятий любовью у Иры портилось настроение и по дороге от общаги домой она говорила со мною о грустном.

Как грустно, когда по стадиону, куда ты два года ходила на лёгкую атлетику, ветер тащит осенние листья, а ты знаешь, что тебе тут уже больше не бегать – ты зашла попрощаться после растяжения связок.

Как грустно, когда за праздничным столом твои родители настолько увлечены выяснением своих отношений, что и не замечают, что ты берёшь со стола уже третью тарелку и не спеша позволяешь ей упасть на пол, где валяются осколки двух предыдущих – бздынь! – прежде, чем мама с папой наконец обернутся к тебе…


Дальше – больше.

Смена настроения переросла в прямой саботаж.

Как ещё назвать, если в конце акта партнёрша выдёргивается из-под тебя?

Мне стоило немалых усилий, чтобы добиться признания – причина непостижимого поведения в явственных позывах к неудержимому мочеиспусканию.

( … да здравствует наша советская система образования – самая лучшая система в мире!

Деревенских жителей она не смогла искалечить до такой степени – спасало непосредственное наблюдение естественных фактов жизни. Там девушка с одного взгляда определит с чем ты на неё лезешь. Но в городе?

В конце учебника анатомии за 8-й класс среди цветных иллюстраций имелось изображение мужского члена, деликатно прикрытого выпущенными кишками, на общей схеме внутренних органов.

Картинки в конце книги дети проходили самостоятельно – за весь учебный год класс успевал дойти лишь до половины учебника.


Откуда же бедной дочери преподавательницы знать разницу между оргазмом и мочеиспусканием?..)


 Не знаю, помогли ли мои настойчивые просьбы довериться своему собственному телу, которое мудрее чем она.

Во всяком случае, выдёргиваться перестала.


Все эти мучительные кризисы в отношениях требовали восстановления сил и рихтовки ущемлённого самоуважения, что и привело к возникновению Светы, которая жила в общаге, и Марии, которая в общаге не жила, но туда приходила, а иногда я ходил ночевать к ней.


Несмотря на то, что Света училась на биофаке, в общаге она жила на пятом этаже.

В ходе одного из визитов с пятого на третий, её покорила моя сдержанность.

Я как раз вернулся с провожания Иры в подъезд её дома и мне сказали, что в 74-й на столе есть куриный суп.


Одно из преимуществ студенческой столовой в том, что после неё ты в любое время суток найдёшь в себе место для куриного супа.

Я зашёл, включил свет. На одной из коек лежала девушка не делавшая тайны из того, что кроме простыни на ней ничего нет.

На столе стояла кастрюля, а при ней пара ложек. Под крышкой оказался суп – порции две. Остывший, но куриный.

Я обтёр ложку, сел на свободную койку и начал есть.


Девушка с простынёй запротестовала, что свет мешает ей уснуть.

Выключив свет, я распахнул дверь, поскольку есть суп в темноте неудобно и доел его в отсветах от коридорного светильника. Вкусный суп, мне понравился, хоть и остывший.

И я ушёл.


Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…

 Зализывать раны после мук с Ирой я подымался на пятый этаж. Света просто создана для этого.

Небольшого роста, в мальчишеской стрижке, с грудями от «Playboy».

Она была хороша по всякому, но фирменное её достоинство это – минет.

А ещё она буквально теряла голову от прикосновения к её соскам.

Счастливый дар природы – и ей хорошо и тебе тоже.

Помимо физиологических проблем – наследия советской школы – у меня с Ирой порою возникали непримиримые идеологические разногласия.

В институте устроили субботник. Наш курс в Графском парке сгребал опавшие листья в большущие кучи и мы с Игорем Рекуном их поджигали.


После перевода «Челюстей» я знал, что сжигание листьев на открытом воздухе это преступление против земной атмосферы; там есть эпизод на эту тему, но разве тут что-то докажешь?

– Сергей, не ломайся! Все так делают. Мы не в Америке.

С волками жить – по волчьи выть. Когда Графский парк утонул в белом дыме, мы разошлись.


Возле Старого корпуса я увидел девушку в спортивке. Она меня сразу чем-то привлекла.

Даже не знаю чем. Широкая белая косынка на шее, в большой чёрный горошек, это понятно. Но не только ведь этим. И не кедами же.

Подхожу ближе – ё-моё! – так это же Ира!

И я до того расчувствовался, что сразу рассказал, как только что в неё заново влюбился.

– Ты не знал, что это я и – влюбился?

– Да! Представляешь?

– Как ты мог!

– Так в тебя же…

– Ты не знал, что это я!

– Да пойми же, раз это оказалась ты, значит у меня нет шансов полюбить другую. Могу только тебя.

– Раз ты только что не меня полюбил, то сможешь и ещё!

– Кого ещё? Разве не ясно, что других как ты нет?

– Ты ничего не понимаешь!

– Хорошо. Так мне в тебя влюбляться нельзя?

– Нет!

– Никогда?

– Нет!

Замкнутый круг. Люби меня, но не влюбляйся.

А она хороша в спортивке, так классно движется…


( … при всех потугах выпятить себя как некую помесь записного Казановы с утончённым аристократом духа, я, в сущности, являюсь классическим примером лоха.

Почему? Слишком простодушен и чересчур падок на новизну…)

Стоило услыхать от Илюши Липеса незнакомое слово «волы», и я увязался за ним как цуцик.

– Ну, что? Пойдёшь к волам?

«Волы» мне представлялись чем-то, типа, бесплатных гетер без комплексов, а оказались те же девушки, каких и в общаге вáлом. А у одной из волиц день рождения.


И вот теперь эта полутёмная большая комната в доме древней застройки и мы в ней общим кругом, типа, веселимся, типа, танцуем быстрый.

Оно мне надо?

Потом лягу с какой-нибудь на одну из двух кроватей, она меня будет потчевать открытым верхом, закрытым низом и говорить:

– Не мучай ни меня, ни себя.

От этой тоски воловьей вышел я в коридор и позвонил Ире, ещё раз объясниться, что я её люблю.

Лох-сентименталист.


А она сразу:

– Это что там за музыка? Ты где?


Обычно я ей из будки в вестибюле общаги звоню. Та почти звуконепроницаемая – в застеклённом отсеке тамбура.

По полчаса говорим. Совершенно ни о чём. Просто люблю слушать её голос.

Она там слово скажет, а я тут умлеваю.


– Да, так, в одном месте, потом скажу, не телефонный разговор. Я люблю тебя. Пока.

( … тогда все знали, что телефоны прослушиваются, так что фраза «не телефонный разговор» исключала дальнейшие расспросы…)

Ну, а потом пришлось гнать парашу, будто в Нежин заехал знакомый наркодилер, попросил проводить его на блат-хату, от которой у него адрес имелся, так что музыка звучала по поводу высокого гостя, а я сразу же и ушёл.

Такое наплёл, что и на уши не налезет. Надо очень захотеть, чтоб такому поверить.

Хотя, может, и поверила после тех икон.


Ах, да, иконы…

Мне сказали меня Вирич к себе зовёт, я и пошёл.

Он на зимних каникулах отдыхал в Карпатах и вместе с лыжами одну ногу поломал, потому сам не ходит – загипсованный.

Он с женой-студенткой в городе на квартире жил.

Когда она на кухню вышла, Вирич и завёл свой монолог про грязную длинную руку сионизма, что тянется за нашим культурным достоянием и духовным наследием.


Это всё к тому, что у Илюши Липеса в общаге под кроватью в портфеле три, не то четыре православные иконы. Где-то сельскую церковь бомбанули, а он теперь хочет их толкнуть как редкий антиквариат. Разве такое можно допустить?

Если б не гипс, Вирич не допустил бы, чтоб наши святыни…

Короче, могу я бомбануть их обратно и восстановить историческую справедливость?

( … насчёт разности религиозных конфессий это он зря старался.

В Зевса, или там Посейдона, я б ещё мог поверить, а все теперешние боги у меня особых симпатий не вызывают; но что характерно – в атеизм я тоже не верю.

А вот с просьбой бомбануть, это он по адресу. Нет проблем. Мне ведь что скажут, я и делаю…)


Дождался когда все утром на занятия уйдут. Ногой в запертую дверь саданул – замок сразу выскочил.

Всё точно: под койкой портфель, в портфеле иконы.

Вот у них нюх у этих сербов, даже в третьем поколении.