Я отсиживал практические занятия, иногда посещал общие лекции, сдавал зачёты и экзамены.

И кроме того я занимался самообразованием.


На втором курсе мне посчастливилось встретить «Конармию» и «Одесские рассказы» Ивана Бабеля.

Он убедил меня: что и после революции в России остались писатели, а не одни только Шолоховы-Проскурины-Марковы.


На третьем, в институтской читалке я обнаружил журналы с «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Он меня потряс.


На четвёртом курсе нескончаемые, как течение Нила, «Иосиф и его братья» ходили со мной на лекции.

И это не считая обычного чтива, что, не имея отношения к моему образованию, просто заполняло время.

Скажем, прошёл по общаге слушок: Ефремов! «Таис Афинская»! Потолок! Вершина и предел мечтаний!


Илюша Липес дал мне эту гетеру на два дня; пришлось даже, когда отключат в комнатах свет, выходить в коридор и читать под светильником у окна, между дверей в умывальник и мужской туалет.

Запахнувшись в чёрный кожух и с голыми ногами, я сидел там на стуле, потому что лень одеваться, если перед этим лежал под одеялом койки.

А что такого? На пляже не бывали?


Но при всём уважении к Илюше, это не литература, а иллюстрация к учебнику «История древнего мира» за пятый класс средней школы; я там такие же цветные картинки уже видел на всю страницу – рабы Египта тащат к пирамиде каменные блоки по песку.

Красочно, конечно, но лубки и литература не одно и то же.


Вот только наперёд не знаешь: где найдёшь, где потеряешь.

Когда я там, у тёмного замёрзшего окна, читал описание древнего ритуального празднества, участники которого бегали средь ночи нагишом, то у меня опять случилось видение.

Всего на секунду, но я оказался в тёмной греческой ночи и бежал совершенно нагой под чёрными деревьями и большими влажными звёздами.

Но тут же – щёлк! – и снова в кожухе на стуле под лампой дневного света и серый бетонный пол уходит во мглу коридора спящей общаги, но я всё ещё отчётливо помню те два шага-прыжка за ту долю секунды, а кожа всё ещё ощущает холодок от бега в ночи далёкого прошлого.

( … ну? Что тут будешь делать?

А делай как все – отмахнись, забудь и живи дальше.

Но книжка сама по себе всё равно – нудятина…)


Точно также и лекции: теорграмматика, теорфонетика, научный коммунизм, эстетика…

Хотя лекторов я, отчасти, даже и понимаю; им ведь и самим пришлось всё эту херню заучивать.

Теперь, на основании перенесённых мук, на нас, студентах, вымещают неудовлетворённость несправедливым устройством жизни.


Приходи ко мне в перинхму,

Позиготимся чуток…


По настоящему, мне всего одна лекция понравилась теоретическая… грамматика?.. фонетика?.. вобщем, Скнар нам её читал.

Фамилия у него такая, а сам неплохой мужик. Когда я в горбольницу ложился, он мне «Тихого американца» дал с собою, на английском языке.

В одиночку мне б там трудно пришлось – сосед по палате до того громко храпел, что аж оконные занавески пузырились.


Перед той лекцией я на выходной в Конотопе зашёл к Ляльке. Его дома не было, только брат, Рабентус. Он меня подогрел.

Такой травы я ещё не видал. Типа, тонкие сухие скелетики веточек. И такого прихода, как от неё, тоже ещё никогда не получал.

На Рабентуса смотрю как через линзу: вверху и внизу узко, а середина растянута.

Он приметил, что у меня таскалово зашкаливает, посоветовал лицо из-под крана ополоснуть. Без толку.

Но помню, что надо в Нежин ехать. По дороге на вокзал я ещё к Игорю Рекуну зашёл, на проспекте Мира. Мамаша его:

– Как приятно познакомиться! Садитесь, покушайте на дорожку.


А я сидеть не могу; меня туда-сюда таскает – из гостиной на балкон, с балкона в гостиную. Я Игорька попросил – пусть бумагу найдёт и пишет чего скажу. Типа, там:


Мир – обезглавленный небом…


потом ещё:


Ватные тучи лезут и трутся об мозг сквозь череп…


всякая сюрреалистическая хренотень; не то меня в конец накрыло б.

Вобщем, только уже в электричке, между станциями Плиски и Круты, у меня отходняк пошёл.

А те психоделические лоскутья Жомнир потом в факультетской газете поместил, рядом с «Translator’ом», до того ему понравилось.

Но речь не об этом, а про лекцию Скнара.


Мне ж тогда Рабентус на пару косяков уделил. Так я, зная какая это термоядерная дурь, уже не злоупотреблял, проявлял умеренность.

И вот в такой, умеренном до тихого, состоянии зашёл я на лекцию, а то до общаги идти далеко показалось.


Сидим, значит, а Скнар читает из-за кафедры.

Я смотрю – хорошая какая кафедра! Фанера жёлтая, вся полированная.

Потом вдруг не понял – что за дела? Скнар зачем-то на латынь перешёл.

Прислушиваюсь: точно – латынь!

Причём шпарит покруче Люпуса, но так распевно как-то, и глаза вверх устремил, типа, к тебе взываю de profundis!

Я насторожился – Скнар, или не Скнар?


Присматриваюсь, а от Скнара там один только бюст остался.

Серьёзно, на жёлтой кафедре стоит бюст Скнара, без рук даже – одни плечи. Но голова говорить продолжает.

А на верхней губе у него ямочка, и вот стала она углубляться, темнеть и превращаться в усики Адольфа Гитлера.

Ну, ни хрена себе! В советском вузе бюст Гитлера лекцию читает, причём на латыни!


Молодец Скнар!

Не всякий преп решится отчебучить такую лекцию. Без него я б и поныне думал, что если лекция, то обязательно туфта.

Стереотипы, они очень привязчивы.


А у Жомнира я на дому учился.

Как очередной рассказ переведу, приношу к нему домой и он его целый вечер драконит – тут не то, там не так.

Да я и без него чувствовал, что фраза «лорд впав на рейки» – не то; но почему? И как по другому сказать?

– А то вже твоя справа. Шукай.

– Может так: «лорд жвакнувся на рельси»?

– Нi! Це вже перебор.

Угодить ему невозможно, всегда найдёт к чему придраться.

И потому работа с Жомниром стала хорошей школой не сдаваться.


После тисков украинской «мови» тянуло расслабиться. Я попросил у Жоры Ильченко одну из книг, что он прикупил в Индии и начал переводить её на русский.

Не толстая такая книжица, страниц на двести; автор Питер Бенчли, писатель в третьем поколении, то есть и дед, и папа занимались тем же ремеслом.

Название – «Челюсти», про акулу-людоедку.


Профессиональный винегрет, всего понемногу – откушенные конечности, любовная линия, шериф, мафия проездом.

Правда, заключительная сцена гибели акулы без зазрения совести списана из «Моби Дика», но кто теперь читает Мелвилла?


Я исписал несколько общих тетрадок. Закончил зимой в Конотопе.

Значит это была ночь с субботы на воскресенье, или зимние каникулы.

Часы на стене кухни показывали далеко заполночь, последнюю точку я намалевал на полстраницы – хотел извести пасту в ручке, но она так и не кончилась.

Я выключил свет и лёг на диване в гостиной. За двумя большими окнами стояла какая-то белесая ночь, наверное, снег отсвечивал. И мне казалось, что она, эта ночь, как-то аж налегла на стёкла окон, вот-вот вломится.

Пришлось поскорее заснуть – никогда не любил ужастики.


А тетрадки те моя сестра Наташа потом дала кому-то почитать и они бесследно ушли по рукам.


Всё это хорошо, но когда же о главном?


Ира.

Мои отношения с ней в тот период можно передать одним словом – мýка.

Если хорошенько поднапрячься, то можно и пару слов подобрать – мýка мученическая.


Начать с того, что возобновление с ней отношений в Нежине оказалось непростым делом.

Зачем возобновлять?

Так ведь я ж был влюблён!

С первого взгляда на той тропе через мокрые стебли кукурузы.

И не следует забывать, что по своей натуре я – однолюб. Раз уж влюбился, то разлюбливать, перелюбливать – не по мне.

Недаром из крылатых выражений отец мой чаще всего повторял, что моя лень-матушка раньше меня родилась.


К тому же, Нежин подтвердил правильность моей влюблённости – при всей многоликости, многоногости, многобёдрости, многогрудости выбора – ей не было равных.

Начиная с одежды – в эпоху дефицита она умудрялась выглядеть по-европейски, как в фильмах итало-франко-германского производства.

Переходя к белью – я в жизни ещё не видел столь утончённо женского белья.

Обращаясь к самому важному – к телу.

Такие тела как у неё я видел только в ванной на Объекте, сидя рядом с огнём пылающим в титане, когда рассматривал изваяния богинь, дриад и нимф Эллады на чёрно-белых иллюстрациях в книге «Легенды и мифы Древней Греции».


А вот походка у неё современно немецкая – размашисто широкий шаг, решительный взмах рук.

Круглое лицо, высокие скулы, нос с крохотной горбинкой, широкие, но не вывернутые губы, правильный подбородок; волосы – идеальной длины, причёска – моей излюбленной формы.

Я любил смотреть как она приближается своим решительным шагом по улице ведущей к Старому корпусу, а в далёком круге её лица из нерезких, как на полной луне, разводов начинают проступать черты Иры.


Но это не сразу.

Поначалу она верила зловещим предсказаниям Оли.

И даже Вера, которая так рьяно готовила нам ложе в Большевике для плотских утех и пролития потоков сладострастья, неопределённо пожимала плечами – про него такое рассказывают!

Так что первые наши встречи в Нежине не слишком обнадёживали и у меня даже закралось сомнение, что случившееся в Большевике не более, чем «колхозный» роман, в котором дочь преподавательницы попросту использовала меня.


Спустя какое-то время ко мне в общагу пришла Аня, однокурсница Иры, и сказала, что та ждёт меня в их комнате филфаковского общежития на площади.

Кляня себя за мягкотелость и всякое отсутствие мужской гордости, я отправился туда.