А что рассказывать? Какая преподавательница?

– По немецкому-уууу…– и она расплакалась.

– Да плюнь ты на них на всех, пошли со мной!

– Куда?


Как будто я знал куда, но она согласилась и мы пошли.

Сначала это было поле кукурузы, но не то, по которому мы шли с автобусов. Стебли низкорослые и редкие.

Дальше началось поле пониже и мы вышли к уединённой длинной скирде соломы.

День был тёплый и ясный.

Мы валялись на соломе, что выбилась из скирды с одного краю, разговаривали, целовались.


Мне хотелось открыть ей всё душу; даже про то, что я нашаван.

И я ужасно хотел её, только солнце мешало.

Но с приближением вечера уединённость исчезала; рядом со скирдой пролегла грунтовка, по которой начали проезжать грузовики, мотоциклы какие-то, и пялиться на её красный свитер.


Вернулись мы в темноте и на подходе нас встретила Аня, сказать, что в комнату нельзя – там засада. И что старший преподаватель орал, что мы не вышли на работу и что нас видели, и что этим займётся деканат и ректор.

Потом вокруг нас собрались также Оля, Вера, Ян и стали держать совет – что делать?

Ян крутил головой и говорил уже не совсем по-чешски, что «так не ест харашо».

Оля прикрикнула на него, что молчал бы уж лучше да пошёл в столовую принёс нам что-нибудь поесть; ему откроют.

Олю он понимал без перевода и скоро вернулся с газетным свёртком для гонимых «миловици».


Я и не знал, что я такой голодный.

Вскоре составился план кампании студентов против препов.

Ира и я пойдём в Борзну, откуда Вера родом, и переночуем у её родителей.

Утром Ира поедет в Нежин, как будто приболела, а я приеду в Большевик, как будто из Конотопа и ни о чём ни сном, ни духом.

Чех Ян вывел нас на дорогу за селом, благословил, чтобы и дальше «миловат, миловици миловат» – сентиментальный таборит; и мы ушли в ночь.


Ночь выдалась тёмная и ветреная, а дорога вся в колдобинах и длиннее десяти километров, про которые говорила Вера.

Ира очень устала, под конец я даже протащил её верхом на себе, как гоголевский Хома Брут ведьму, от одного придорожного столба до другого.

Ира уже бывала в доме Веры и нашла его даже посреди ночи.


Родители Веры постелили нам на полу в гостиной и обещали разбудить Иру к семичасовому автобусу на Нежин.

На мои объятия Ира сказала, что слишком устала и ей рано вставать.

Она скоро уснула, а я ещё долго лежал и тихо радовался, что мы сделали этого старшего придурка преподавателя.

Нет туза? На-ко, вот – протри глаза!


Утром её уже не было и брат Веры отвёз меня в Большевик на своей «яве».

Студенты и преподаватели как раз вышли из столовой и он не спеша и триумфально провёз меня вдоль толпы, треща мотором. Кое у кого и челюсть отвисла.

Но брат Веры разочаровался, когда я ответил, что у меня с Ирой ничего не было на полу их гостиной.


Она долго не приезжала из Нежина и я опять пошёл на поводу своего «имиджа».

Трое мужиков из Борзны приехали проложить водопровод. Траншея по колено, для полдюймовой трубы.

Я мимо проходил, чуть-чуть помог от нечего делать. Они расчувствовались и достали водку, но без закуски.

Расстелили старую кухонную клеёнку под вишней, ноги в траншею опустили – так сидеть удобнее и – распили.

А тут старший преподаватель нагрянул. Факт налицо – опять я не работаю, а беспробудно пьянствую. Погоди, вернёмся в Нежин.


Пока младший из мужиков ходил ещё за водярой, я заглянул на плантацию.

Мои однокурсницы стали выступать, что я своих не замечаю, а только с девушками с филфака знаюсь.

Я им ответил, что я с детства славянофил и аглицкие говядины меня не возбуждают и вообще филфак for ever!


Потом меня позвали мужики от траншеи, мы допили добавочную бутылку тоже, опять-таки почти без закуски, и я вырубился на той же клеёнке-скатерти. Типа, кушать подано…

Впоследствии старший преподаватель в своей обвинительной речи делал упор на то обстоятельство, что возвращающимся с плантации студентам пришлось проходить мимо меня в таком сервированном виде.

Хотя расстояние от дороги до траншеи составляло метра четыре, мне всё равно стыдно было об этом слушать.

Но это уж потом.


Через три дня Вера ходила в Борзну и я пошёл тоже – позвонить Ире в Нежин.

– Привет.

– Привет.

– Как ты?

– Ничего.

– Ты… это… приезжай… я тебе песню написал.

А что ещё взять с меня такого?

Вообще-то я не песню написал, а переделку – подстановочные слова для популярной тогда песни «It’s raining, It’s pouring…»


 Снова шепчет дождь под окном моим,

Мне напомнил солнечные дни,

Капли шелестом своим

Всё твердят, что счастье дым,

Так трудно не поверить им,

Когда один, один.

Ну, скажи о чём ты плачешь, дождь?

Что ты хочешь от меня и ждёшь?

Ты мне не поможешь

И понять не сможешь,

Что давно прошло всё,

Ветер листья носит,

Ты мне дней минувших не вернёшь…

Замполит бы не одобрил, что опять про дождь, но в оригинале тоже так, и гармония классная.


С Верой мы ходили не по дороге, а известным ей коротким путём – через поле.

Там есть одно место, укромное углубление, словно от бывшей землянки; всё травой заросло. Мы там легли отдохнуть.

Вера девушка красивая – черноволосая смуглянка с правильными чертами лица, а по характеру бой-девка.

Когда Вере надоело, что я всё только про Иру говорю, мы пошли дальше.

На выходе из землянки я заметил в траве фантики от конфет. Похоже, это был местный дом свиданий, где я совсем не оправдал свой «имидж».


Уже много позже Ира мне рассказывала, что в один из длинных вечеров в Большевике, ещё до моего появления в их комнате, они устроили шаманские танцы при закрытых дверях.

Вера прицепила на свои спортивные штаны кусок колбасы и две луковицы.

Так и прыгала: Уу! Уу!

( … эти смуглые славянки кому хочешь фору дадут; в чём и кроется разгадка музыки Игоря Стравинского…)


Ира приехала и я переночевал в их комнате.

Это само собой получилось. Свет давно был потушен. Мы одетыми лежали на её койке и всё теснее и теснее, а потом теснее уже стало некуда. Только я не хотел скрипеть, как Марик с Катранихой и всё как-то…

(Аня не спала и потом Ире рассказывала, что взяла и сама себя поцеловала в предплечье)

…но мне всё равно понравилось.


Уже днём Ира мне сказала:

– Знаешь, похоже, я преодолела психологический барьер.

– Так и физический, похоже, тоже.


После того как Оля отказалась выйти за него замуж, бедняга Ян совсем обрусел.

Неразделённая любовь моментально содрала с него лак цивилизации.

Язык он так и не выучил, но бриться бросил, ходил в щетине и чёрной телогрейке, из-под которой доставал бутылку водки и глотал с горлá, как валидол.

Гомеопатия по большевистски.


В последний вечер перед отъездом Вера очень заботливо постелила нам с Ирой в соседней комнате, которая уже освободилась.

Я не стал выключать свет и Ира потом рассказывала, что испугалась, когда увидела с чем я на неё лезу.


Утром, до прихода автобусов, она со мной почти не разговаривала: «да», «нет», «ничего».

Тогда я так и не смог выпытать, что Оля её убедила – всё это колхозный роман и в Нежине я о ней и не вспомню.


Когда автобусы пришли, я не сел со всеми вместе, а взял гитару и пошёл к дальней лесополосе на горизонте, где проходит московская трасса, чтобы ловить попутку до Батурина, а оттуда до Конотопа.


– Говорят, ты с дочкой преподавателя романы крутишь?

– Говорят, ты замуж вышла?

Да, она вышла, а теперь вот приехала в Нежин по каким-то бумажным делам и зашла в 72 комнату на третьем этаже общаги, перед отъездом в Монголию, куда распределили мужа.


Он, кстати, понял, что она не девочка. После первой брачной ночи спросил, мол, ну, обычно женщины, как бы сравнивают.

– Да, сравнивают,– ответила она и больше не добавила ни слова.

( … вот так прихлопнула нáхрен мужа. Наступила и размазала. Нет, чтобы словом ласковым утешить, обнадёжить. С тебя убудет?

Всё-таки безжалостные твари эти бабы.

А потом мы ещё удивляемся – и откуда только Тугрики берутся?..)


Однако, иногда лучше заниматься любовью, чем говорить.

И мы легли на бывшую Федину, а теперь мою койку, потому что она у окна.

Первый и единственный раз в своей жизни я был с замужней женщиной. Да и то – по знакомству.


Когда мы оделись и обнялись на прощанье, она дважды воскликнула:

– Я – блядь!

Да так радостно. Типа, Архимед в своей знаменитой пробежке после бани.

«Эврика! Я нашла себя! Буду знать чем мне в Монголии заняться!»

– Я – блядь!

Прощай, Надька. Всё равно ты – самая безоблачная моя любовь.


Старший преп-надзиратель сдержал свою угрозу в отношении меня.

Опять в лекционной аудитории общее факультетское собрание, чтобы поставить перед ректоратом вопрос о моём отчислении.

Накануне, по совету Вирича, я созвал собрание своего курса – ну, тех, кто живёт в общаге – в своей комнате, чтобы сплотить ряды.


Вирич – четверокурсник, он тоже поступил после армии.

Набились – битком. Друг на дружке сидели, и не подумал бы что 72-я может стольких вместить. Кроме Игоря и Володи – сплошные девушки.

Мне пришлось на подоконнике ютиться.

Так ещё как сплотились!

Пришли ведь объединённые одной целью – полюбоваться на меня раздавленного, из «имиджа» выдернутого, на подоконнике распятого.

Аж слюна из глаз капает, как у тех, что на площадях собирались публичные казни смотреть.

Заодно и суд Линча устроили за то, что в Большевике от наших девушек нос воротил. Аукнулся мне тот лозунг «филфак for ever!»