Многие тащили «торбы» – матерчатые сумки с продуктами питания взятыми с собою из дому.

Моя ноша полегче – гитара, положенная гладкой стороной грифа на плечо, да курево в карманах, поэтому прогулка была бы в кайф, если б не промокали кеды.

Впереди меня красный свитер, синие джинсы, чёрные сапоги и белая косынка-козырёк тащат свою «торбу».


Сам себе удивляюсь – достаточно, чтоб волосы были подлиннее моих, а бёдра пошире и поокруглее, как вот у этой вон впереди и – всё! Я сражён, поражён, лапки кверху и сдаюсь на милость победительницы.

– Девушка, у вас сапоги сорок пятого размера?

Надменный взгляд через плечо:

– Сорок шестого.

Каков привет, таков ответ.

Подъехал, конечно, не ахти как, но хорошо хоть ответила.

Обгоняя её, я оглянулся улыбнуться неприступно недовольному лицу и пошёл дальше.

У меня нет привычки подмигивать девушкам, хоть, говорят, что они это любят.


Большевик – это широкая пустая улица из полдюжины домов и отдельно стоящих строений покрупнее, что теряются в тумане и промозглой сырости позади деревьев, с листвы которых падают редкие тяжкие капли.

Все зашли в одноэтажную, полутёмную из-за ненастья на дворе, столовую с длинными столами под изношенной клеёнкой и с запертым фанерной створкой окном раздатки.

После затяжных переговоров между старшими преподавателями и местным руководством, студенты начали размещаться для предстоящего проживания в селе.


Четырёхкоечные комнаты в двух деревянных двухэтажных зданиях предоставлены студенткам, а студентам отвéден большой зал на втором этаже клуба, тоже деревянного.

Каждому выдали матрас с подушкой и солдатским одеялом и по паре простыней.

Поднявшись с этой скаткой в клуб, я поразился простоте дизайна общей спальни.

Невысокий сплошной настил из дощатых щитов представлял собой знакомые мне нары – типа, схлопотал месяц «губы».

Тридцать, или около того, матрасов расстелены поверх щитов вплотную друг к другу; поэтому, для отдыха, на них надо вползать с конца на четвереньках.


К счастью, недалеко от входа стоял высокий биллиардный стол с изношенным зелёным сукном.

Заняв биллиардный стол, я не блатовал и пахана из себя не строил, а просто обратил внимание, что все биллиардные шары были, как один, жестоко выщерблены, словно надкусанные яблоки – играть такими невозможно, а значит и стол без надобности.

Так что спал я в четырёх метрах от общих нар, на полметра выше общей массы и без храпящих под ухом соседей.

Стол оказался настолько широким, что оставалось место положить рядом с матрасом обломок лакированного кия, потому что в студенческой среде ходили глухие слухи о недоброжелательных настроениях среди местной молодёжи.


Питание в столовой было трёхрáзовым, студенты воротили от него нос, но я их не понимал – хавка, как хавка.

На следующее утро мы вышли на уборку хмеля.

Он рос рядами трёхметровых стеблей достигших до проволок натянутых над полем.

Сплетение тёмно-зелёной листвы нужно сдёрнуть наземь и обобрать с него гроздья светло-зелёных мягких шишечек.

Когда шишечки наполнят неглубокую плетёную корзину с двумя ручками, как у банной шайки, их надо отнести в ящик на весах.

Преподаватель-весовщик запишет в тетрадку твои килограммы, потому что труд этот будет оплачен, после вычетов за питание и постель.

Вот только, расценки за кило собранного урожая оказались настолько низкими, что несложный арифметический подсчёт убивал весь трудовой энтузиазм на месте и наповал…


Конечно, оставались ещё такие стимулы, как звонкая разноголосица задорных молодых голосов над полем, и такие разнообразные, но, каждая по своему, привлекательные формы студенток.

Однако, мои, привыкшие к лому и струнам, пальцы наотрез отказывались участвовать в этом, по-китайски усидчивом, крестьянском труде.

Мой первый день работы на плантации хмеля стал также и последним.

В дальнейшем я исполнял разные работы: пару раз ездил в Борзну грузчиком продуктов для столовой, и настилал пол из обрезков досок на коровьей ферме, и пилил дрова для местной бабы в обмен на мутный крепкий самогон, и… и… ну, пожалуй это всё, но, вобщем, тоже немало.


Хмелеуборщики за месяц заработали по сорок рублей, пара студентов, что пристроились в сушилку по сто с лишком, а мне, по возвращении в Нежин, в институтской кассе выдали рублей двенадцать с мелочью.

Скорее всего, за те три дня на ферме, где я пилил и прибивал горбыли поверх навозной жижи.


Один раз, от сильного удара молотком, из щели между неровных досок грязь цвиркнула прямо мне в лицо.

Стоявшая в ближайшем стойле корова покосилась на меня левым глазом и до того довольно ухмыльнулась, что я теперь наверняка знаю – эти скотины не настолько тупые, какими прикидываются.


Но основным занятием на ферме была игра в «дурака» с мужиками.

Моя фотографическая колода карт вводила их в ступор; уж до того долго обдумывали они каждый свой ход, уставясь на чёрно-белые картинки голых баб.

( … сейчас эпоха поменялась и такие же карты, но в цвете, продаются в привокзальных киосках…)


Один из работавших в сушилке студентов, рыжий Григорий с биофака, тоже играл со мной в «дурака» после работы.

Ему очень хотелось выиграть. Азартный малый даже поменял мою колоду карт на обычные, но школа Якова Демьянко приносила свои плоды и к концу месяца он проиграл мне бутылок двадцать пять – ящик водки.

Впрочем, памятуя детдомовскую мудрость Саши Остролуцкого, что синица в руке лучше журавля в небе, я в последний день в хмелесовхозе сказал огненнокудрому Григорию, что одна бутылка на месте спишет весь его долг; и он с радостью сбегал в сельский магазин, а то бы я и того не видел.


Не то, чтобы я особо кайфовал от водки, или самогона, нет; на безоглядное питиё меня толкало моё общественное положение и мнение общества обо мне.

( … мы пленника мнения о нас.

Если мне скажут, что кто-то стал алкашом оттого, что noblesse oblige – я поверю…)

Например, один филфаковский студент и пара-другая его однокурсниц забрели на ферму.

Там стоял бык в стойле, прикованный железной цепью.

Парень подбросил быку клок сена от коровы из соседнего стойла.

Бык, унюхав коровий дух, начал яриться, реветь и возбуждаться.

Я всего лишь проходил мимо – и всё!

В вечерней сводке новостей в столовой обсуждают как Огольцов водил девушек филфака на экскурсию – показывал бычий член.


«Имидж» – страшная сила и никому ничем не докажешь, что, при моём трепетном отношении к девушкам, я им даже и не подмигиваю.


Ознакомившись с Большевистскими условиями труда и быта, я, для начала, уехал в Конотоп.

Во-первых, сменить промокшие кеды, и потом, в Конотопе меня тоже ждала страда уборки урожая.

Ещё в августе мы с Лялькой совершили пару краеведческих обходов по уголкам города удалённым от его основных магистралей.

В тихих, немноголюдных улочках провели мы учёт небольших, но пышных плантаций конопли, приветливо колыхавшей нам из-за заборов мягкими абрисами ветвей с вызревающими головками.


Гидом был он, а я экскурсантом, восхищённым трудолюбием конотопчан, заботливо возделывающих свои приусадебные участки.

Пришла пора помочь им в сборе урожая.


Конечно, не везде дожидались моей бескорыстной шефской помощи, но нашлись и несжатые нивки.

Я был благородный грабитель, с понятиями о справедливости, не уносил больше двух деревцев с одной плантации; да и этих попробуй допри.

Куда?

В ближайший закоулок поглуше для хищнической переработки.

То есть выход конечного продукта составлял какие-нибудь 10% от того, что можно получить с такого же количества сырья при взвешенном сбалансированном подходе.

Элементарная безграмотность и больше ничего.


После трудовых ночных бдений в Конотопе, мне уже было с чем окунуться в трудовые будни Большевика.

Когда в первый, после возвращения, вечер я вдумчиво настраивал гитару – …оставь без надзора, бренчат кто попало, хорошо хоть струны не порвали… – в общую спальню зашли два местных хлопца.

Они объявили о своём желании поиграть в биллиард.


Из любопытства – как можно играть такими шарами? – я свернул свой матрас и переложил его на стул под стенкой.

Да, никак не можно. Мало того, что выщербленные шары движутся вприпрыжку, так ещё сама припрыжка выбирает куда ей прыгать.

Полная хаотичность исключает всякое эстетическое удовольствие от этой строго выверенной игры.

Когда им тоже это дошло, они представились как два брата из соседнего села.

Особого ажиотажа среди сидящих на нарах студентов это не вызвало и братья покинули спальню.


Старший из них, Стёпа, на следующий день во время обеда вызвал меня из столовой и, в знак признательности за понимание, проявленное мною накануне, пригласил прокатиться в его село. Туда мы и поехали на его «яве».

Стёпа остановил перед добротно обустроенным подворьем и попросил меня изображать перед его родителями будто я служил вместе с ним в Германии, вместе и демобилизовались, а теперь случайно встретились.


Родители Стёпы обрадовались такому нечаянному совпадению и накрыли стол для боевых сослуживцев.

После второго стакана, вжившись в роль, я спросил Стёпу – помнит ли он немку Эльзу, блондинку-официантку из гаштета за углом?

Стёпа опешил и начал внимательно ко мне приглядываться – вдруг мы и впрямь спали в соседних кубриках?


День спустя мы со Стёпой пошли с визитами к девушкам-студенткам, вернувшимся после ужина в свои комнаты.

Он тормознулся где-то среди моих однокурсниц, но я, понимая полную, для меня, бесперспективность общения с данным контингентом, уже в одиночку, прошёл по комнатам следующего общежития, до самой крайней налево на втором этаже.

Её занимали филфаковки: Оля, Аня, Вера и Ира, с которыми мне очень приятно было познакомиться.