Наши с Ольгой отношения оставались неизменно бурными и приносили чувство глубокого удовлетворения.

Кроме того раза, когда я устроил хронометраж.


Мой сожитель по комнате Марк Новоселицкий вдруг ни с того, ни с сего меня спросил какова продолжительность моих половых актов с женой и я, навскидку, ответил: минут десять-пятнадцать.

Он начал подымать меня на смех, мол, такое невозможно и мы поспорили.


Ольга не поняла зачем я притащил в спальню будильник из кухни, но я не стал ей пояснять. Его цоканье по мозгам довело до плачевного результата.

Вернувшись в воскресенье в Нежин, я честно признался Марику, что набежало всего пять минут и он победно расцвёл.

Но в остальные разы всё было как надо – минуты теряли всякий смысл.


Перед этим мы шли в Лунатик и тесно танцевали медленные танцы, а быстрые – размашисто.

Она в любом была хороша.

Наблюдали пару драк на паркете – Лялька называл их гладиаторскими боями – и выходили из зала в неосвещённый коридор библиотечного крыла.

Приопёршись на высокий подоконник молчаливо чёрного окна за спиной, мы с Лялькой курили травку, постепенно и всё глубже постигая аквариумную суть интерьера вокруг; а Ольга курила свои сигареты с рыжим фильтром.

Всё становилось ништяк и мысли о моём сексотстве в Нежине отступали на самое дно аквариума.


Так что супружеский долг я исполнял сполна, а когда Ольга сказала, что беременна и что за аборт муж должен сдать в больнице стакан своей крови, я беспрекословно отправился туда, хоть, вроде, и предохранялся.


В кабинете по переливанию крови меня обули в белые бахилы и уложили на покрытый холодной клеёнкой стол.

Меня поразило выражение глаз тамошних работниц, вернее всякое отсутствие его, глаза у них словно задёрнуты тусклой ширмой, как у уснулых рыб.

С гибким шлангом и иглой у него на конце, они подступили ко мне, стараясь воткнуть её в вену руки, чтоб кровь потекла через шланг.

С трёх попыток, им так и не удалось проколоть вену, та упруго упорствовала и откатывалась от введённой под кожу иглы.

От изумления они сжалились и поставили отметку в бумажке, будто кровь сдана, и тот аборт обошёлся бесплатно.


Отступать я не мог, да и не хотел.

Мне пришлось изучить ещё одну письменность – похожую на арабскую вязь, но поразмашистей – почерк Жомнира, которым он делал пометки между строк моего перевода.

И пришёл день, когда он поднял кустистую бровь и сказал, что вот теперь – ничего и перевод можно поместить в следующем «Translator’е».


Яша и Федя, стоя перед новым номером «Translator’а» с рядочком машинописных страниц моего перевода, в изысканно вычурных выражениях поздравили Жомнира с открытием нового таланта на ниве украинских переводов со столь истинно украинским окончанием фамилии – ОгольцОВ.

Жомнир отвечал попроще – не его вина, что щирi украинцы ДемьянКО и ВеличКО за все четыре года так и не почухались.


Пришла весна, а с нею – самая безоблачно чистая любовь моей жизни.

Все её называли Швычей, а я – Надькой.

Она возродила во мне веру, что женское начало, всё-таки, ещё живо в этом затруханном цивилизацией мире.

Мы любили друг друга.

Упивались любовью.

Любовь ради любви и есть чистая любовь, она же любовь в чистом виде.


С чего это я расписываюсь за обоих? Какое тому основание?

Очень просто – Надька была девственницей, ещё неискушённой в притворстве.

Так может я снова забыл сказать что женат?

В этом не было необходимости – она заканчивала четвёртый курс англофака и жила на том же самом третьем этаже общаги.

Редкостное сочетание: девственность и четвёртый курс.


…немало есть на свете, друг Горацио, такого,

что не снилось нашим мудрецам…


Ребята-четверокурсники гуляли чей-то день рождения в комнате напротив нашей, позвали и меня.

Мы с Надькой оказались сидящими на одной койке, и когда кто-то выключил свет, я чисто рефлективно расстегнул молнию спортивной курточки на ней.

Она мгновенно задёрнула её обратно. Когда включили свет – всё чин-чином, даже полиция нравов не придерётся, но Марик слышал как вжикал зиппер в темноте – вниз-вверх, и начал насмехаться.

Надька ушла, тем всё и кончилось.


На следующий день она встретила меня в коридоре общаги всё в том же спортивном костюме, заговорила и улыбнулась.

О, улыбка Надьки – это что-то!

Эти ямочки на щеках, эти чёртовы искры в чёрных глазах!

Она отвечала всем параметрам украинской красотки.

Чёрные гладкие волосы до середины спины; дуги бровей на круглом лице; налитые груди; округлые плечи плавно переходили в руки, упёртые в крепкий стан над роскошными бёдрами тренированной пловчихи.

Потому что она занималась именно этим спортом.


И, спрашивается, зачем я ей?

Да, очень просто – в то лето она выходила замуж.

Не за меня, конечно, а за какого-то лейтенанта какого-то военного училища, который после свадьбы должен увезти её к месту своей службы.

Времени оставалось не так уж много и мы не хотели его терять. Мы любили любить друг друга и хотели ещё и ещё.

Но это потом, а сперва нужно было разобраться с её девственностью.


Две первых встречи мы провели в отсеке умывальника – с одним окном, одной раковиной, одним подоконником – зачем-то отгороженными одной дверью от остальных раковин.

Меблировка скудная, но для начальных стадий узнавания друг друга и такой достаточно, тем более, что дверь отсека открывается внутрь.

А затем ребята из 71-й комнаты куда-то уехали, оставив ключ Жоре Ильченко.

Вообще-то, он жил на квартире, но кто откажется от ключа свободной комнаты в общаге?


Вот только ключ они передали не из рук в руки, а оставили висеть на гвоздике возле вахтёрши в вестибюле.

Не знаю как до меня досочилась вся эта информация, но повторного приглашения к такому подарку судьбы я ждать не стал и снял тот ключ пораньше Ромы.

Вечером мы с Надькой уединились в комнате 71 и заперлись изнутри.


Когда стуки в дверь комнаты прекратились и в гулком коридоре утихли крики Жоры Ильченко:

– Кто-нибудь видел Огольцова?!

Надька начала постепенно снимать свою спортивку, сопровождая стриптиз эпохи застоя припевкой из довоенной кинокартины «Цирк»:


Тики-тики-дуу!

Я из пушки в небо уйду!..


хотя немного нервничала.

Мы легли на койку у окна.

По ту сторону двойной перегородки из гипсовых плит находилась моя комната, 72. Там под окном стояла койка Феди, рядом с вывалившейся из стены розеткой.


Вскрик Надьки из розетки привлёк его внимание, он вынул её вовсе, приник к образовавшемуся «уху Дионисия» и долго заполночь слушал последующие Надькины стоны.

Мы с ней не знали, что нас прослушивают, но даже и зная б не остановились.


На следующий день ребята из 71-й вернулись и ключ пришлось отдать.

В понедельник в умывальнике Надька была грустна и молчалива, но я сумел выпытать причину.

Марк Новоселицкий распустил на четвёртом курсе грязный слух, что Огольцов Швычу в умывальнике раком…

Я как чувствовал, что он к ней неравнодушен.

Иначе с чего бы так вслушивался во вжиканье зиппера на том дне рождения?

Ну, погоди, морда жидовская!


Во вторник он пошёл в душ, а когда вернулся с влажными ещё волосами и полотенцем через плечо, то в комнате застал одного только меня. Я запер дверь на ключ и сказал:

– Снимай очки, Марик. Я тебя бить буду.

Очки он так и не снял, а начал бегать вокруг коричневого стола с подсунутыми под него стульями.


Пришлось сдвинуть стол к тумбочке и ему не осталось места делать витки по орбите.

В закутке между подоконником, койкой и столом он стоял понурив голову, как Андрий, сын Тараса Бульбы – безропотный агнец готовый к закланию.

Я ударил его в подбородок, чтоб не повредить очки, и на повышенных тонах пообещал, что если он, блядь, ещё хоть одно слово про Швычу…

Когда я закончил нагорную проповедь, он с заискивающей улыбкой поправил свои очки и сказал:

– А здорово ты меня ебанýл, а?

( … мудрость веков, впитанная с молоком матери.

И, что характерно, на лету ухватил выражения из моей проповеди.

Способность к языкам у них в крови…)


В четверг, в конце свидания в отсеке умывальника, она задумчиво сказала:

– А ведь он правду говорил…

Меня заело, что я, типа, исполняю планы предначертанные Мариком.

Тоже мне – пророк Натан.

Но где выход?


Манна небесная явилась в виде студента первого курса музпеда.

В светлых ангелоподобных кудрях, сияя золотистой оправой своих очков, он спустился с высот пятого этажа на наш третий и дал мне ключ от свободной комнаты на ихнем. Аллилуйя!

Но почему?

Ведь я не просил и даже понятия не имел о существовании той комнаты. Да, осенью я давал ему гитару, но с тех пор мы не общались. Откуда он узнал?!!!


( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои удачи или радости, все взлёты и…

– ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ ТАМ УЖЕ В СВОЁМ СПАЛЬНИКЕ!..)

И всё.

С тем ключом мы с Надькой перешли на ночной образ жизни, подымаясь на пятый, когда в коридорах уж по вечернему стихает шум жизни студенческого общежития, и спускаясь на третий в тиши рассветных сумерек.


Она стала, типа, первокурсницей.

Когда наш курс для обучения возили в Киев на экскурсию для иностранных туристов, она тоже присоединилась.

Гид в том автобусе говорил исключительно на английском:

– Look to your left… Look to your right…

В конце экскурсии он спросил:

– Do you have any questions?

Я до того втянулся в роль интуриста, что задал вопрос:

– Are you a Communist, Mr. Guide?

Он малость не ожидал, но ответил: