Выключаю воду, выхожу из ванной, насухо вытираюсь. Натянув старые домашние шорты и расставив руки по обе стороны умывальника, я смотрю на своё лицо в зеркале и впервые задаю себе самый простой и предельно честный вопрос: «Почему же всё так херово?» Не люблю фраз «я соскучился», «меня тянет к тебе» или «я о тебе думаю», потому что по факту за ними ничего не стоит (если тебя тянет, или ты думаешь, или скучаешь, ну, так иди к ней — кто тебя держит?). Но в этих фразах то, что чувствую я. «И для меня нереально, что женщиной можно заболеть за три дня», — говорю я своему отражению. Вынимаю из шкафа машинку и начинаю подправлять щетину. «Но ещё более нереально, — продолжаю объяснять себе я, убирая машинку в шкаф, — осознать, что вот так, вдруг, обычное влечение, которое у меня находится ровно в двух положениях, «вкл.» и «выкл.», сейчас нашло третью грань, которая называется: «Я не могу от тебя откл.». И я действительно не могу от неё отключиться. Она, как навязчивое воспоминание — как сон, который приснился под утро и который ты, нырнув в свои дела, забываешь днем. Но его послевкусие остается. А ещё я понять не могу, почему женщине, которой сначала было с мной так нереально хорошо, вдруг стало потом так нереально плохо.

«Ну, и что мне делать?» Перехожу в спальню, не скидывая покрывало, ложусь на кровать, рассматриваю потолок, слыша за соседней стенкой храпы Андрея, который успел набраться до состояния Железного Дровосека, что кажется мне прелюдией того что, рано или поздно, но Литвин смирится и женится на Карине, потому что он её любит, а она, по всей видимости, любит его.

«Ничего не делай», — приходит из глубины подсознания мысль. И, откровенно говоря, она — самая трезвая из всех, что за последние три дня приходила мне в голову. Потому что убеждать эстонку в своей правоте мне надоело, бегать за ней — бесполезно, а врать ей я не намерен.

Это пошло звучит, но у меня были женщины, много. Но из всех отношений, которые у меня были, я вынес всего одну аксиому, и заключается она в том, что с женщиной, по возможности, нужно быть честным, предельно. Мне действительно не нужны серьезные и длительные отношения, потому что сближение подразумевает рассказы о прошлом и намеки на будущее, которого у нас нет и не будет. Не скажу, чтобы моя схема всегда безупречно срабатывала (у меня были представительницы слабого пола, у которых идея свадебных колоколов свила гнездо в голове ещё задолго до моего появления, а с моим появлением вдруг почему-то резко активизировалась), но, в общем и целом, моя схема не подводила меня, потому что вы вряд ли найдете нормальную женщину, которая скажет вам: «Отлично, мы с тобой переспим, но сначала давай договоримся о том, когда я к тебе перееду». Хотя опять же, справедливости ради надо сказать, что эта схема не всегда благополучно заканчивалась, если вспомнить, с каким треском я выдирался от Юлии.

«Но с этой эстонкой… — поворачиваюсь на бок, пристраиваю голову на согнутый локоть и разглядываю окно, за которым бледные звезды, мороз и вечно не спящий город, — … но с этой эстонкой все сразу пошло не так». И я, кажется, начинаю прозревать, почему. Потому что я практически сразу наступил на горле собственной песне. Влип, повелся, не смог устоять. Прогнулся и устроил её мальчишку на обследование к Литвину (хотя, опять же справедливости ради надо заметить, что сделал я это не для неё, а для себя. Но не суть).

«И вот, — продолжаю начатую было мысль я, — вместо того, чтобы сохранять с ней дистанцию, я первым, стремительно, сам пошел на сближение с ней. Открыл ей «Бакулевский». Сводил в музей, познакомил там с Вероникой. В ответ получил чувственный порыв, который чуть было мне крышу не снес, и последующий чувствительный удар по башке: «Прости, но у меня есть жених». Хорошо, предположим, это я съем — как я уже говорил, в её жениха я не верю. А дальше — вообще понеслась! Лихо послав меня к черту прямо там, на парковке, она начала свой второй визит в «Бакулевский» не с нормального человеческого «извини» (простите, а кто кого позавчера к черту послал?), а с наезда: «Привет, ты почему телефон не берешь?» Ещё бы я его взял! Увидев в окно, с каким злым лицом она чешет в «Бакулевский», было очень нетрудно догадаться о том, что она что-нибудь выкинет. У меня даже мелькнула мысль припрятать кружку с дятлом, которую я ей в шутку купил, но тут она три раза подряд с минутным перерывом позвонила мне на мобильный, и я, чтобы не провоцировать её своими ответами, не стал брать вызов. Сунул «Nokia» в карман дубленки, решив дождаться её в ординаторской, чтобы уже за закрытыми дверями выяснить с ней с глазу на глаз, какая муха её укусила. Ну и, собственно говоря, выяснил … После чего получил по мозгам уже известным «у меня есть жених», кое-чем новеньким «его зовут Игорь» и совсем уж новым «сделай мне пропуск для сценариста, он мне нужен здесь для работы». Ага, да, конечно. Охотно верю! Только что ж ты его раньше не привела? В общем, хоть по губам себя бей...

Потом черт поднес мне Карину, которая ещё два дня назад просила меня поговорить с Литвиным. И тут эстонка, с который мы вроде как разобрались, что продолжения у нас не планируется, преподнесла мне новый сюрприз. Потоптавшись у лифта с глазами раненой лани, закинула удочку («какая красивая девушка»), получила предельно честный ответ («это моя студентка») и в третий раз с удивительной меткостью засадила мне между глаз («у тебя тоже с ней отношения?»). Откровенно говоря, в тот момент мне вообще захотелось её удушить. Но увидев её восковое лицо, помертвевший взгляд и то, как она рвет зубами свои бледные губы, я вдруг понял, что сделал с ней. Она не хотела меня отпускать. Отлично, я её тоже. Но — что бы, скажите, произошло, если б я тогда дал обратный ход? Вот именно: ничего. От слова «совсем». Потому что на тот момент в её голове уже прочно засела идея, что так, как могу я, не хочет она. И я ничего не стал делать.

И больше не стану. И не от слова «совсем», и не потому, что обижен (да, она неплохо врезала мне по самолюбию, так что это, в общем, не удивительно), а потому, что так будет лучше. Не знаю, что у неё в душе, но, по-моему, в главном я её раскусил: она из той породы людей, которых не вернешь суетой, беготней или, хуже того, психологической ломкой. Она, как кошка, которая гуляет сама по себе — сама принимает решения, и возвращается тоже сама, но лишь когда хочет этого.

«Вот пусть и захочет — сама! И сама пускай возвращается…»

А ещё потому, что я прекрасно знаю разницу между нами. И случилась эта разница в тот день, когда я понял и принял то, что с таким неизвестным генофондом, как у меня, я никогда не создам нормальной семьи, а она много лет назад выбрала ту профессию, которую я ненавижу.


И вот теперь, когда мы окончательно разобрались, на какой точке зависли наши «несерьезные», «недлинные» и, главное, «необременительные» для меня отношения, я искренне желаю эстонке счастья и закрываю глаза. Но последнее, о чем я всё-таки прошу у Господа Бога, прежде чем провалиться в сон: пожалуйста, сделай так, чтоб она мне больше не снилась».


3.


Телецентр, днём. Кафе «Успенское», вечером.


«Красота женщины — это не божий дар, а усилия и потраченное на неё время».

Этот нехитрый тезис я вывожу, стоя в гримерке у Алика и разглядывая себя в зеркале. Умело «сделанное» им лицо (ничего лишнего), волосы, заплетенные в голландскую косу (уместно к платью), и платье, вынутое мной сегодня из шкафа по случаю визита в «Бакулевский» (джинсовое, цвета индиго, чуть расклешенное к низу). Общий вид довершают широкий пояс коричневой кожи, высокие мягкие сапоги в тон и серебряные украшения с модным разъемом. Вид, конечно, не «умереть — не встать», но стильно и без излишеств. Одним словом, идея, подчерпнутая мной с канала «Fashion TV» — тенденции зимы этого года.

— Ну как, нравится? — явно торжествуя, спрашивает Алик, который сидит в кресле позади меня, и, обхватив руками колено, плавно покачивается.

— Ты всегда умел работать с блондинками, дорогой, — медленно отвечаю я и наклоняюсь к зеркалу, чтобы поближе рассмотреть свои ресницы, подчеркнутые подводкой.

— А ты бы почаще заходила, и у меня практики было больше, — мечтательно вздыхает Алик и томно прикрывает глаза.

— Дорогая, ты бы тут заканчивала, а? — с ленивой насмешкой в голосе тянет Димка Абгарян. Почти съехав вниз, Димка сидит в соседнем кресле и, широко расставив ноги, просматривает в «планшетнике» информацию о Бакулевском центре. Ради поездки туда Димка сегодня соизволил сменить свой затрапезный черный свитер на вполне приличный вельветовый пиджак с серой водолазкой, что, вместе с тертыми джинсами и тяжелыми ботинками делает его чем-то похожим на юношу из 90-х. Но к моему внешнему виду его прикид, как ни странно, подходит, так что мы (замечаю с легким злорадством я) сегодня составим в «Бакулевском» единый ансамбль. Когда я прихожу к мысли о том, что прямо-таки предвкушаю реакцию Сечина на появление нашей останкинской «пары», мой мобильный, лежащий перед зеркалом, издает трель. Номер на определителе высвечивается глухо и тухло: «Игорь».

Невольно кошусь на Димку: «Неужели Соловьев передумал и решил все назад отмотать? Ну, нет, не выйдет!» Сурово поджимаю губы и беру телефон.

— Привет, — сухо бросаю я в трубку.

— Привет, привет, — в своей любимой манере снисходительно произносит Игорь, которого я ухитрилась не видеть три дня (короткие смс-ки и сугубо деловые звонки не считаются). — Слушай, ты не могла бы ко мне зайти?

— Что, прямо сейчас? — машинально бросаю взгляд на часы.

— Это ненадолго, — обещает Игорь.

Прикидываю, что в «Бакулевский» надо выезжать максимум через пятнадцать минут, иначе мы с Димкой опоздаем к пяти. Правда, с учетом пробок я всегда оставляю небольшой временной запас минут в пятнадцать-двадцать, так что я, хоть и неохотно, но всё же киваю. Сообразив, что Игорь меня просто не видит, исправляюсь и говорю: