— Это моя сестра. Посиди здесь, я сейчас её выставлю.

Отстранив от себя Женьку, выпрыгиваю из кровати. Сообразив, что я — голый, судорожно озираюсь и выдёргиваю из-под пёстрой кучи футболок, джинсов и розового Женькиного белья новый тёмно-зелёный махровый халат. Сую ноги в шлепанцы и, на ходу завязывая пояс, направляюсь в прихожую, где в полупоклоне, держась рукой за косяк, в попытке поддеть носком одного ботика задник другого, стоит моя названная сестрица.

— О! — радуется Юлька при виде меня и халата и дружелюбно щурит свои большие серые глаза. — Ты — и в этом халате... между прочим, тебе идёт! А ведь когда мы его с тобой покупали, то ты отказывался. Ты говорил, что…

— Юль, ну какой ещё паспорт, если ты свои вещи сама собирала? — стараясь говорить вежливо, очень тихо интересуюсь я, но тут взгляд Юлии падает на пару высоких женских сапог, которые принадлежат Женьке. Выражение лица моей экс немедленно оттачивается до непреклонного взгляда офицера войск СС, я тут же чувствую себя немецким военнопленным, а Юлька уже переводит глаза на вешалку, на которой висит женское меховое пальто — тоже, явно не Юлькино.

— Так, так, — как мне кажется, удовлетворённо произносит Юля и плюхается на стоящую рядом банкетку. — Арсен, значит, ты так решил поставить все точки над «i», да? — замогильным голосом начинает Юлия и прячет лицо в ладонях. — Но ведь я извинялась. Мне казалось, ты понял меня… Я думала, нам просто нужна пауза в отношениях, чтобы ты от того дурацкого конфликта остыл, а ты вместо этого решил плюнуть мне в душу? Ты же у нас по-другому не можешь, да? — начинает причитать Юлька, но не потому, что очень любила (любит) меня, а потому, что училась в «Щуке»[3] и теперь служит актрисой в Театре Российской Армии (увы, только роли второго плана).

«Видимо, всё-таки переигрывает …»

Поскольку я, хмыкнув, предпочитаю смолчать, то красивое (но перекошенное) женское лицо моментально выныривает из сложенных в лодочку ладоней. В глазах у Юли — гром и молнии, но поза постановочная, как и весь этот разыгрываемый ею лицемерный спектакль под названием: «Сердце, разбитое врачом-кардиологом».

— Это моя студентка из ординатуры. Ты мне лучше скажи, как ты в квартиру вошла? — Я слежу за лицом Юлии, а та следит за голыми пальцами моей правой ноги, которые я подгибаю от холода (в прихожей сквозняк, и вообще, неуютно стоять на затоптанном Юлькой полу).

— И что же вы проходили в спальне? Шунтирование сосудов? — картинно ломает бровь Юля, за полгода нашего романа изрядно поднаторевшая в терминологии моей настоящей профессии.

— Типа того, — киваю я. — Так как насчёт моего вопроса?

— В халатах?

Тридцатилетняя Юлия обладает ещё двумя интересными качествами: умением филигранно переводить в споре стрелки и неплохим чувством юмора, за что я очень её ценю (ценил). Но к делу это уже не относится.

— Юль, да какая разница? Мы были вместе, потом разбежались. Больше ничего не было. Так к чему сейчас эти театральные страсти? — спрашиваю ровным голосом я в попытке уйти от скандала.

— Теа… театральные страсти? — моментально цепляется за фразу Юля. — То есть ты теперь так это называешь? А я-то считала, что рядом со мной находится не чужой мне человек, — Юлька, придавая драматизм ситуации, отчаянно трёт ладонями щёки, растопыренными пальцами прикрывает лицо и начинает трясти головой. — Я-то думала, что между нами что-то есть, что-то важное, что-то особенное, а ты, вот так, мерзко и пошло… Знаешь что, да я после этого даже разговаривать с тобой не хочу! — забыв об «оставленном» у меня паспорте, Юлька рывком перекидывает за спину свой длинный светлый хвост и встаёт.

Здесь я, по задуманному Юлей сюжету, очевидно, должен был пасть на колени, обнять её ботики и с придыханием зашептать: «Прости, прости, я тебя умоляю!» Но поскольку наш с ней роман, повторяю, закончен, а на полу в прихожей, как я уже говорил, разлиты грязные лужи, то я устало приваливаюсь к стене и прикрываю глаза. Из-под неплотно сомкнутых ресниц принимаюсь разглядывать три года назад идеально выведенный ремонтниками потолок и ожидать конца этой тупой и, в общем, вполне жизненной пьесы, потому что… да потому что Юля, отыграв свою роль, под занавес должна обязательно дать мне по морде и уйти, хлопнув дверью, чтобы через два, максимум через три дня позвонить мне и долго молчать в трубку, ожидая, что я раскаюсь и предложу ей вернуться. Впрочем, так вело себя большинство женщин, бывших у меня до неё. Так что в принципе ничего нового. Дальнейшее происходит ровно так, как озвучил вам я, за одним исключением.

— Паспорт, я полагаю, у тебя в сумке. А теперь ключи мне верни, — говорю я.

— Гад, сволочь, бабник… Тварь! — подобрав нужный эпитет, верещит Юлька, семенит ко мне и с ненавистью в пылающем взоре с грохотом припечатывает к стеклянной столешнице прихожей связку моих ключей (кстати, её ненависть такая же фальшивая, как и её исправленный ринопластикой нос), после чего залепляет мне между глаз (с золотыми искорками, по словам доброй душки-Женьки). Разворачивается на десятисантиметровом каблуке ботика-сапога и вылетает за дверь, не забыв при этом как следует приложить дверь об косяк. От грохота двери на нижней полке вешалки качается маленький хрустальный ангел (подарок мне от одной из моих бывших любовниц). Потеряв равновесие, ангел кувырком устремляется на каменные плитки пола, чтобы рассыпаться в оставленной Юлей луже сотней блестящих и, в общем, давно никому не нужных осколков.

— Аминь, — говорю я, удовлетворённо киваю, огибаю хрустально-грязную лужу и запираю дверь, даже не удосужившись заглянуть в дверной глазок (ушла ли Юлька?). Возвращаюсь к спальне, распахиваю дверь и вижу Женьку, которая сидит на кровати и, обхватив руками колени, с любопытством глядит на меня.

— Значит, сестра, да? — прерывает Женька молчание первой и выразительно разглядывает мою левую щёку, на которой просвечивает Юлькина пятерня (между прочим, тяжёлая).

— А что, не похоже? — Я изгибаю бровь, и Женька смеется.

— А ты и правда гад, — весело, словно ей всё это не в новинку, произносит она и, взбив ногами кокон одеяла, выпрыгивает из кровати. Дефилирует мимо меня и гордо бросает из-за плеча: — Я только в ванную и сразу же ухожу. Я с такими, как ты, не встречаюсь, у меня принципы.

— Какая прелесть! — хмыкаю я в её худенькую ровную спину, левая лопатка которой украшена изображением трёх бабочек синего, красного и зелёного цветов и загадочной надписью «True Love Is…[4]». — А как же лубофф с первого взгляда к одинокому импозантному незнакомцу, к которому ты сама подсела в кафе пару часов назад?

— Дурак! — обиженно рычит Женька и хлопает дверью ванной.

— Дурак, — миролюбиво соглашаюсь я и шепотом зачем-то повторяю: — Точно, дурак...


Женька исчезает ровно через пятнадцать минут, на прощание всё-таки соизволив принять у меня пару купюр «на такси» и, стыдливо спрятав глаза, прошептать: «Ну, ты звони, если что…»

Но «если что» не будет.

Отдраив после неё ванну, закинул в стиральную машину постельное бельё. Возвращаюсь в комнату, вынимаю из платяного шкафа вешалку с чёрным костюмом и начинаю неторопливо собираться. Разглядывая своё отражение в зеркале, размышляю о том, что моей лучшей подругой на все времена пока остается лишь моё одиночество. Впрочем, положа руку на сердце надо признаться, что даже в сопливом детстве я не стремился к общению со своими сверстниками, прекрасно отдавая себе отчёт в том, кто такие они и кто я. В четырнадцать лет я, как и все, прошёл период отрицания очевидного и чуть было не пустил свою жизнь под откос. В пятнадцать научился сбрасывать адреналин традиционным для мужчин способом. И только в двадцать пять, пожалуй, смирился с тем, что я никогда не стану таким, как вы. А теперь адреналина мне вполне хватает и на работе. Но если там ты зависишь от Бога и от людей, то дома ты принадлежишь только себе. Возможно, именно поэтому я не женат, за последнюю неделю меняю вторую любовницу и, судя по динамике моей личной жизни, медленно, но верно деградирую. Впрочем, это ещё не повод, чтобы сесть за стол, уронить голову в руки и напомнить себе, что мужчине нужно думать о ребёнке до пересечения роковой отметки в тридцать семь лет, потому что потом у твоего отпрыска возможны любые патологии, страшные и не очень.

«А он мне нужен, этот ребёнок?» — думаю я, и память услужливо преподносит мне сцену, разыгравшуюся в моей жизни почти тридцать лет назад.

«Сеня, Сенечка», — ласково называла меня женщина, канувшая в пустоту.

«Проживи эту жизнь достойно — за него», — сказал мне ушедший за ней вслед мужчина.

Но судьба — это вещь, которую не может выбрать ни один человек, потому что она предначертана нам свыше. Правда, мне моя судьба досталась вместе с тайной, которую я предпочитаю не разглашать, но те, кто знал о ней, уже умерли, а тех, кто жив, она не интересует: их больше волнуют мои навыки и мои руки.

Стоя у зеркала и разглядывая свои нервные, чуткие руки, я заправляю серебряные, ещё «отцовские» запонки в прорези толстых манжет безукоризненно белой рубашки, возвращаюсь к шкафу и, перебрав пару десятков галстуков (подарки бесчисленных поклонниц, бывших моими пациентками, но никогда — любовницами), выбираю узкий чёрный галстук-«селедку», который прикупил в командировке. Вывязываю идеально-ровный узел, просовываю руки в рукава пиджака и принимаюсь тщательно укладывать щёткой ещё влажные после душа волосы.

Из серебристой глади старинного, оставшегося от моих «родителей» зеркала на меня смотрит высокий (метр восемьдесят два), ещё стройный (восемьдесят кг веса) тридцатишестилетний чувак с короткой современной стрижкой, модной небритостью (странно, но мне почему-то идёт) и ранней сединой (поэтому цвет волос — перец с солью). У субъекта в зеркале правильные черты лица, тонкий нос с горбинкой и зеленовато-карие глаза с золотистыми крапинками, так поразившие Женьку.