Его мама была отказником и тоже воспитывалась в детдоме. Сына она родила в девятнадцать лет от своего ровесника. Отца Даня не знал: тот ушёл от его матери ещё до его рождения, поэтому фамилия у мальчика была мамина, а отчество — в деда по матери. Родив сына, мать попыталась побыстрей забыть неудачный роман и построить свою личную жизнь, а, чтобы больной сын ей не мешал, отправила его туда, где она сама выросла. Из рассказа Дани я поняла, что его мама не считала детдом каким-то неправильным местом: наоборот, она полагала, что за ним там присмотрят, накормят, оденут. Не устроившись на работу, не найдя счастья в новой любви, она нашла счастье в сожителях, один из которых и пристрастил её к выпивке, и постепенно скатилась на дно. Когда она пропила всё, кроме квартиры, то вспомнила, что на ребёнка-инвалида выдается пособие и забрала сына из детского дома. А когда органы опеки и попечительства спохватились и взялись за неё, то вернула мальчишку обратно.

Насторожило меня в этой истории только то, что она была слишком простой. К тому же, как я поняла, у Данилы был жив отец. Решив разобраться, куда делся этот так называемый «папа», в один из дней я попросила Добровольскую о встрече.

— Проходите. — Она неохотно пригласила меня в свой кабинет, я переступила порог и окинула взглядом щербатый стол, потертые кресла, покрытый треснувшим лаком шкаф, горшки с геранью на подоконниках и уродливый железный сейф родом из девяностых. Казенная обстановка и нелюбимый кабинет — одним словом, ничего нового.

— Садитесь.

Я выбрала стул у стола. Добровольская расположилась в кресле, таком же старом и неуютном, как и весь этот детский дом.

— Итак, что вы хотели? — Она задумчиво побарабанила пальцами по столу.

— Я бы хотела посмотреть документы Данилы.

— Зачем? — Добровольская едва заметно поморщилась.

— Ну, поскольку наш канал оказывает вам финансовую помощь, — дипломатично напомнила я, — то и я бы хотела узнать больше об этом мальчике. Например, получает ли он пособие на лечение, не осталось ли у него кого-нибудь из родных?

— Считайте, что не осталось. И пособие он регулярно получает.

«Тогда почему, мать твою, он так одет и у него нет ни копейки, чтобы купить себе учебник, который стоит всего-навсего сто тридцать пять рублей?»

Но такое, в общем, не скажешь вслух, так что я кивнула:

— Ясно. Но документы его я могу посмотреть?

Добровольская окинула меня долгим взглядом. Помедлив, всё-таки поднялась с кресла и направилась к сейфу. Погремев ключами, открыла его, порылась в нём и наконец извлекла на свет пухлую папку. Вернулась ко мне и бросила папку на стол.

— Вот, смотрите, — сухо произнесла она, но в кресло не села, а отошла к окну.

Я подтянула папку к себе, взглянула на титульный лист: «Кириллов Данила Андреевич…» Посмотрела на фотографию Дани, видимо, снятую года два назад: уродливая короткая стрижка, сурово поджатые губы и независимый взгляд. Вздохнула и побежала глазами по строчкам: «Родился в Москве, 29 апреля 2002 года. Мать: Кириллова Елена Андреевна, умерла 27 сентября 2014 года. Определен в детский дом № 5». В графе «отец» стоял прочерк.

Покосившись на Добровольскую, замершую у окна, я снова вернулась к листам, туго подшитым скоросшивателем: «характеристика…», «оценки…», «личные наблюдения воспитателей…», «сведения о болезни…». Здесь было всё: как Данила учился, как себя вёл, какие лекарства он пил, с кем дружил и даже с кем он успел подраться. Не было лишь информации о его отце.

— Скажите, — я подняла голову, — а Данила алименты от отца получает?

— Нет, он — незаконнорожденный, — Добровольская покусала кожицу на нижней губе, — но я понимаю, к чему вы клоните. — Она вернулась к креслу и села. Кресло скрипнуло. — Видите ли, — уперев локоть о стол, Добровольская раздраженно потерла узкую переносицу, — видите ли, Саша, в своё время я тоже пыталась решить этот вопрос, но всё, чего мне удалось добиться от его матери, это её категоричный отказ назвать имя отца мальчика. Она не хотела иметь с ним дело. Впрочем, есть одна фотография…

— Какая фотография? — насторожилась я.

— По всей видимости, изображение его отца. Данила признался, что украл этот снимок у своей матери. На фотографии его «отец» стоит рядом с ней. Полагаю, что он за ней ухаживал, раз приезжал к ней на выпускной. Впрочем, судите сами.

Добровольская перегнулась, сухим пальцем ловко перевернула в папке сразу несколько страниц, и перед моими глазами оказалась цветная, небольшая, вытертая от времени фотография, перебитая, как шрамами, белыми сгибами и полосками скотча. «Даня сложил её, чтобы она умещалась в его кулаке», — поняла я. Сделав один большой вдох, я попыталась сосредоточиться только на том, что я вижу. На фотографии, на школьном крыльце, освещенные летним солнцем, стояли, прижавшись друг к другу, растерянные и счастливые, худенький светловолосый юноша и девочка с зелёными глазами и красной лентой выпускника, перекинутой через плечо. У Дани была фигура отца и его разрез глаз. Во всем остальном он был точной копией своей матери. Разглядывая изображение этих двоих, чьи судьбы так странно переплелись, а лица смешались и навсегда остались в чертах их сына, я думала о том, почему же они, такие юные и счастливые, подарили и разрушили ребенку жизнь, и что сделало время с их душами?

— Фотография порвана, — проведя пальцем по сгибу снимка, машинально отметила я.

— Данила хотел её разорвать, когда его матушка в третий раз определила его к нам, поэтому я её и отобрала, — произнесла Добровольская.

— Отобрали? — Я вскинула на неё глаза.

— Отобрала, — спокойно повторила женщина, — я не хотела, чтобы Данила себе этого никогда не простил.

И я поняла: он никогда не простит мне, если и я его брошу.


Шли дни, миновал месяц, за ним ещё два. Март растопил снег, апрель смыл его. Утром я приезжала «Останкино», днем отрабатывала смену под камерой, вечером возвращалась к «зайцу». В конце апреля Даниле исполнилось четырнадцать лет. В тот день я впервые забрала его с собой в город. Поход в «Пицца-Хат» (его выбор, не мой), кинотеатр, билеты на мультик «Тачки».

— Заедем ко мне? — предложила я. — Посмотришь, как я живу.

Он молча пожал плечами и сел в машину. Два светофора, мой двор, придомовая парковка и порог моей квартиры.

— Проходи, — пригласила я, — чувствуй себя, как дома.

Он огляделся, неторопливо прошёлся по комнатам и на секунду прилип к столу, где лежал новенький ноутбук.

— Ну как, нравится? — спросила я, вешая его куртку на вешалку.

— Да, прикольно, — кивнул он и покосился на ноутбук. — Ты на этом работаешь? На нем, кстати, рисовать можно.

— Вообще-то, это тебе.

— То есть? — он вскинул бровь.

— Подарок на день рождения, — пояснила я. — Будешь заниматься английским и рисовать всё, что ты хочешь.

— Я не возьму, — он категорично помотал головой и тут же сунул руки в карманы.

— Слушай… — начала закипать я, но поймала его взгляд и осеклась: его глаза напоминали глубокое зеленое море, в котором я почувствовала себя тонущим кораблем. Он смотрел так растерянно и пронзительно, что у меня перевернулось сердце. — Дань, да ты что? — смешалась я.

Он судорожно вздохнул и шагнул ко мне. И вдруг взял меня за руку.

— Саш, — неловко трогая мои пальцы и разглядывая пол под своими ногами, выдавил он, — Саш, спасибо тебе большое, но я правда не могу это взять: Марина Алексеевна подобные подарки не одобряет.

Он так и не взял ноутбук. Но в тот день, сам не зная о том, он сделал мне лучший подарок: он впервые дотронулся до меня и произнёс моё имя.

На следующий день, поговорив с Добровольской, я условилась с ней, что буду привозить Дане вещи, плюс оформила разрешение, которое позволяло мне регулярно увозить его за периметр детского дома. Если погода позволяла, то мы отправлялись в парк или в кино, реже в театр (театр он не любил) или же шли на выставку. Если был дождь или «заяц» плохо себя чувствовал (скачки давления и температурные перепады он не переносил), то мы забирались с ним в актовый зал или в пустой класс школы, который выделила нам Добровольская.

Мои встречи с Игорем постепенно сходили на нет. Впрочем, Игорь не жаловался: в то время он готовил новую программную сетку, и ему было не до меня. А по ночам я упорно штудировала Интернет, пытаясь понять, как забрать Данилу из детского дома? Самым простым вариантом казалось взять опекунство над ним, и хотя сложностей было много, а документов требовалось ещё больше, меня останавливала ровно одна вещь: органы опеки и попечительства не оставили бы нас в покое. До достижения мальчиком восемнадцатилетнего возраста они имели полное право без спроса прийти в наш дом, напомнить ребёнку о том, кто он, сунуть нос в его рисунки, влезть к нему в душу, рассмотреть под микроскопом все его детские секреты, и, придравшись к чему угодно, вернуть Данилу обратно в детдом. Так от мыслей об опеке я перешла к идее о том, что нужно попытаться усыновить Даню, но между «зайцем» и мной по-прежнему висела проклятая разница в возрасте. Одним словом, мне требовался совет, и я решилась: позвонила своей маме в Отепя.


— О, Сашка! Привет, — обрадовалась мама Ира и по привычке перешла на эстонский язык. — Tervist[9]. Ну, как дела?

Вы уже поняли, кто моя мама? Для справки: зовут Ирина Михайловна, в девичестве Холодова, блондинка, русская. Ей сорок восемь, но выглядит она лет на девять моложе. Художница, широко известная в узких кругах любителей современной живописи. Личность творческая, но энергичная и, я бы даже сказала, практичная.

Мама родилась в Москве, закончила школу и наперекор пожеланиям бабушки поступила в художественный институт имени Сурикова. Будучи студенткой третьего курса, она вместе с близкой подругой взяла путевку и укатила на лето писать пейзажи в Таллинн, где и встретила моего отца Сандера Аасмяэ. С тех пор моему папе хорошо только там, где моя мама. А поскольку мама в Эстонии прижилась, то папа и мама живут там долго, дружно и счастливо. В Отепя мать с отцом перебрались лет семь назад, когда маме потребовалось большее («Но только чтобы недорогое!») помещение под домашнюю выставку. Папа был этому только рад: он всегда был небольшим любителем больших городов, а с его профессией высококвалифицированного механика смог прекрасно реализовать себя на канатных дорогах горнолыжного комплекса Куутсэмяэ. Я очень люблю обоих своих родителей, но мне в четырнадцать лет хватило ума, чтобы понять: они самодостаточны и никогда не будут растворяться во мне — не тот склад характера. Жалела ли я об этом? Нет. Я просто переехала в Москву, к бабушке.