А теперь к чёрту игры, потому что тот мальчик — я. И всё, что я знаю о себе, это то, что меня звали Арсеном. Но сколько бы я ни бился, я уже никогда не смогу узнать ни когда я родился, ни кем были мои родители. И поэтому я никто. Понимаете? Я — никто: человек, проживающий жизнь за другого.


Вздохнув, открываю глаза. Те, кто усыновили меня, умерли пять лет назад. Сначала ушла «мать», за ней «отец». Смерть примиряет, и я простил им их обман. Как жить без прошлого, тоже выучил. Но до сих пор я не могу заставить себя спокойно воспринимать ровно две вещи: когда журналист лезет мне в душу и когда мной пытаются манипулировать.

«Что вам понравилось на ток-шоу?» — передо мной всплывают серые глаза женщины, которая попыталась это проделать.

«Вы», — ответил я ей тогда, и я был предельно с ней честен. А теперь я даже не знаю, чего во мне больше: откровенной злобы — или желания ответить ей той же самой монетой. Кто-то однажды сказал, что если что-то вожделенное попадает нам под запрет, то оно становится самоцелью[8]. Вот и со мной сейчас происходит то же.

Штука в том, что я всегда знал, чего я хочу. Даже в сопливом детстве я умел добиваться желаемого, а с течением лет — находить для этого наиболее эффективный способ. И там, в студии, на записи ток-шоу, и чуть позже, на лестнице, когда она тащила меня в этот бар, у меня мелькнула мысль, что, в принципе, можно попробовать её склеить, потому что — чего уж греха таить! — мне бы откровенно польстило, если бы эталонная европейская красавица стала моей любовницей. Но «милое» до тошноты собеседование в кафе очень быстро выявило, что ей в действительности от меня нужно. И вот теперь я, сдуру дав обещание помочь ей с её «дорогой» передачей, должен отыскать такой компромисс, который, с одной стороны, позволит мне сдержать данное ей слово, а, с другой, очень быстро вышибет её из «Бакулевского» коленом под зад. Но есть ещё одна мысль, которая никак не отпускает меня: когда она боролась за мальчика, она показалась мне искренней. Или — она пыталась казаться такой? Впрочем, я знаю, кто поможет мне разобраться с этим вопросом. К тому же, если ребенок болен, то ему надо помочь, ибо знать это и не сделать ничего — преступление.


Поерзав в водительском кресле, я усаживаюсь ровней, включаю печку и вынимаю «Nokia». Поискал в списке контактов нужный мне телефон.

— О, Сент, привет, — на пятом гудке дружелюбно гудит в ухо Валерка, с которым мы в свое время учились в Первом медицинском.

— Привет, а я смотрю, ты ещё не забыл это дурацкое прозвище, да? — я морщусь и одновременно улыбаюсь, потому что наши с ним однокашники, бывшие по совместительству куряками, собутыльниками и бабниками и у которых моё имя «Арсен» почему-то не прижилось, заметив, как резко я реагирую на свое короткое имя, сложили их оба и превратили их в дурацкое прозвище «saint» — «Святой». Потом сложное английское «сэйнт» упростилось до «сент», да так и прилипло.

— Мне называть тебя Арсеном Павловичем? — смеётся Валерка.

— Ага, и лучше сразу на «вы» … Слушай, Валер, — успокоившись, пристраиваю затылок на подголовник, — скажи-ка мне лучше вот что: ты с девушкой по фамилии Аасмяэ знаком? Эстонка, блондинка.

— Красивая, — ехидно подсказывает Валерка, который во времена института напоминал колобка, но при этом на нашем курсе ухитрился жениться первым.

— Ага, очень, — киваю я. — Так ты с ней знаком или нет?

— Ну, знаком. — Валерку я не вижу, но руку готов заложить, что он уже тянет в рот сигарету. Судя по заминке, щелчку зажигалки и глубокому выдоху в трубке, так оно и есть. — А что? — пыхнув, интересуется он.

— Да я только что видел у неё твою визитную карточку, вот и решил поинтересоваться, не ты ли являешься лечащим врачом Данилы Кириллова?

— Точно, есть такой пациент. — Валерка помолчал и вздохнул: — Да-а, запустили парня. Его давно надо было лечить.

«То есть это она вот так за его жизнь «борется»?» Раздраженно барабаню пальцами по рулю и спрашиваю:

— Так, и что у него?

— Честно? — подаёт голос Валерка, а я прямо вижу, как он пожимает плечами и стряхивает в пепельницу с картинкой легких столбик сигаретного пепла. — Там вообще темная история. Ты, кстати, в курсе, что парень из детдома?

— Ага, я в курсе.

— Ну, раз ты в курсе, то слушай. В общем, сразу после рождения этому пацану поставили диагноз «врождённый порок сердца». Были синюшные признаки на коже. Но поскольку парень практически сразу загремел в детский дом, то надлежащее лечение он не получал. В дошкольном возрасте его впервые госпитализировали, однако тут вмешалась его мать и от оперативного лечения отказалась.

— Не понял. А почему она отказалась?

«Так значит, у ребенка есть мать? Так, а эстонка с её настырной опекой что тогда делает?»

— Ну, мать — это громко сказано, — хмыкает Валерка. — Не мать, а пьянь. Допилась до горячки, сейчас пьет на небесах. Но пока эта чокнутая была жива, нервы парню она потрепала: то заберет его из детдома, то снова сунет его в детдом. В общем, когда она, царствие ей небесное, померла, то детдом отправил пацана в районный кардиодиспансер, но без особого эффекта. Так что жалобы у мальчишки те же, что и в раннем детстве: аритмия, отдышка.

— Так, ясно. Скажи, а это ты отправлял вместе с Аасмяэ заявку в «Бакулевский»?

— Ах, так вот почему ты мне позвонил! — с облегчением смеётся Валерка. — А я-то сижу и думаю, что эта Аасмяэ так тебя накрутила, что ты решил лично мне вставить… Ну да, заявку я отправлял, но я сразу предупредил её, что толку от этого не будет: во-первых, ей нужен детский врач, а во-вторых, у вас же в «Бакулевском» жуткие очереди! А зная, как ты относишься к блатничкам, я не стал тебя трогать. Где уж нам, сирым и убогим, — паясничает Валерка.

— Потом исполнишь, — обрываю его я. — Скажи-ка лучше, ты выписки из объективного обследования к заявке прикладывал?

— Ну да, прикладывал… Слушай, а что, есть шанс пристроить пацана к вам на обследование? — В голосе у Валерки звучит жуткое удивление, точно я предложил ему слетать на Луну.

— Есть, есть. Вернее, будет. Давай сделаем вот что… — и я в двух словах излагаю Валерке суть, а в завершении очень прошу не ввязывать в это дело эстонку.

— То есть как это — «не ввязывать»? — фыркает Валерка. — Ты её видел?

— Видел.

— И что, ты не понял, что она из себя представляет? Она же вцепится намертво, как бульдог. И как я ей, такой любознательной, по-твоему, объяснять буду, что для Кириллова вдруг нашлось место в «Бакулевском»?

И тут мне приходит в голову одна расчудесная мысль.

— А ты скажи ей, что объявился благотворитель, пожелавший остаться неизвестным, но заплативший за очередь, — хмыкаю я.

— Вот ты молодец! — Валерка хохочет.

После этого мы пару минут беседуем Бог знает, о чем, после чего я желаю ему счастья, здоровья, передаю привет его жене, от которой ещё в институте бегал, и вешаю трубку.

Выезжая с парковки, я думал о том, что выполнил часть задуманного: да, этот мальчик пройдет обследование, но не у меня, потому что я детей не лечу, а у детского кардиолога — лучшего врача, как и хотела Аасмяэ. И это, по моим расчетам, должно резко снизить её интерес к моей скромной персоне. Что касается моего участия в подготовке её «дорогой» передачи, то с этим будет намного проще: я видел, как она реагирует на меня, и точно знаю, что надо сделать, чтобы быстро свернуть её съёмки».


Глава 3. Игры в прятки и в поддавки


— Почему вас заинтересовали эпосы? — Дагмар пожала острыми плечами.

— Потому что вы мне приятны. А человек познаётся по-настоящему, когда он говорит о своём деле.

— Это вы про мужчин. Женщина познаётся, когда она любит, кормит дитя, делает мужчине обед и смотрит, как он тревожно спит.

Юлиан Семёнов


Январь 2017 года. Москва.


1.


Проспект Мира, квартира Аасмяэ, 09:00. Велотрек, Крылатское, полдень.


«В комнату ворвался пронзительный вой сигнализации, который подбросил меня на кровати и заставил пулей подлететь к окну. Чувство, знакомое всем, кто оставил на ночь под окнами автомобиль: не твоя ли зараза воет? Оказалось, истошно вопил соседский «Ауди». Похлопав сонными глазами, посмотрела на бегающего вокруг машины соседа, покосилась на будильник — почти девять утра. Натянула клетчатую рубашку и спортивные брюки, двумя рывками раздвинула тяжелые шторы и впустила в комнату серенький свет холодного утра.

Я у себя дома. Где ночевал Игорь, ведает только один Господь Бог, хотя, зная Игоря, нетрудно предположить, что тоже у себя: у Соловьева что-то вроде студии на Ленинском проспекте, где на метраже в сто тридцать квадратов можно легко разместить небольшой автопарк. Видимо, поэтому я, с детства привыкшая к относительно скромным габаритам эстонских квартир, никогда не чувствовала себя там уютно. А может быть, дело не в Игоре, а во мне: после вчерашних безобразных съёмок и последовавшего за этим унизительного разговора с Сечиным меня хватило только на то, чтобы, уезжая из телецентра, бросить Игорю смс-ку, сообщив ему в двух словах, что я поехала за Данилой и ночевать мы останемся у меня. Получив в ответ короткое: «Хорошо» и такие же короткие, но вежливые приветы Дане, поморщилась, забросила телефон подальше в сумку и рванула в детдом. Запихнув в машину надутого «зайца» (ещё бы: обещала приехать утром, а явилась в шесть вечера), покатила искупать свою вину в парк «Музеон», где упрямый мальчишка, вместо того, чтобы глазеть на иллюминацию и спокойно гулять по дорожкам, полез кататься с ледяной горки. Еле вытащив его с этой проклятой горы, отправилась с ним за пособиями в книжный, откуда мы поехали ко мне домой, где окончательно умиротворенный Данила, проглотив все положенные ему лекарства, по-свойски устроился в моих объятиях на диване и потребовал включить ему «Джека Ричера». В двенадцать ночи я решительно вырубила телевизор, вручила полусонному Даньке зубную щетку и погнала его спать.