— Да.

«Специфика телевидения…» Усмехнувшись, приваливаюсь спиной к холодной шероховатой стене. Сделал глубокий вдох. Впитывая лёгкими острый запах «Останкино», пахнувший человеческим театром и табаком, я подумал о том, что я наконец-то свободен — освободился раз и навсегда, и что больше я сюда не приду, потому что меня больше не позовут сюда. И что завтра мой шеф будет жутко зол на меня, но если меня не вырежут, то и он очень быстро сообразит, что моё «выступление» пошло «Бакулевскому» только на пользу. И что единственное, о чём я ещё буду жалеть — хотя очень и очень недолго — это о том, что у меня не было, да и быть не могло, никаких шансов с эстонкой».


2.


Телецентр «Останкино», ток-шоу и спустя полчаса после него.


«— Охренеть, — в мёртвой тишине, в моём наушнике медленно и почтительно произносит Димка.

— Аасмяэ, ты соображаешь, что ты наделала? Сколько раз тебе в этот чёртов наушник орать, что ты должна была додавить Сечина? А ты вместо этого — и-и-и! И в итоге он у тебя полпередачи смеялся, потом отдыхал ещё полпередачи, а в конце так вообще её успешно сорвал. А ты в это время — а-а-а! — истерично визжит в моём ухе Лида.

— Рит, — прорываясь сквозь её дикие вопли, отвернувшись от камер, тихо и быстро говорю я, — ты меня слышишь?

— Да, — растерянно отзывается Ритка.

— Догони его. Догони и задержи.

— Э-э? — ошарашенно тянет Ритка.

— Сейчас, — режу я. — Как угодно. Мне нужно.

— Ясно.

Марго отключается, а я на негнущихся ногах разворачиваюсь к зрительному залу. Глушу в себе панику, вызванную не столько фразой Сечина о том, что телемедицина — это услуга для врачей, а не для пациентов, сколько тем, с какой уверенностью он её произнёс, и выдаю, пожалуй, самую незамысловатую из всех сказанных мной в жизни шуток. Но даже такая простая реприза приводит зрителей в чувство. Люди начинают постепенно оживать, неуверенно улыбаться и переглядываться. Краем глаз отмечаю, как понемногу расслабляется вмерзший в кресло Репин, как перестал грызть ногти Бастрыкин. Кое-кто в зале даже смеётся:

— Нет, потрясающий врач, конечно — чтобы так всех уделать за пару минут, особый талант требуется.

— Как вы сказали, его зовут?

— Сечин. Арсений Павлович, кажется…

«Сечин, Арсен Павлович», — машинально поправляю я, и перед глазами снова встаёт лицо мужчины, который очень похож на Данилу. Вернее, этот взрослый мужчина был похож на Данилу те очень недолгие пять минут до начала ток-шоу, пока рассматривал меня с необидным юмором и любопытством. Всё остальное — и это его выверенное, как деления стальной линейки, хладнокровие, и чисто мужская манера спокойно и чётко произносить все слова, даже очень обидные для собеседника, и характерная особенность небрежным движением забрасывать ногу на ногу, а, главное, щедро отпущенный ему Богом дар при желании игнорировать тебя — да так, что ты моментально чувствуешь себя пустым местом, — к привычкам моего Даньки никак не относится. Но больше всего их с Сечиным разводит по разные стороны баррикады выражение их глаз.

Я знаю, о чём говорю: я битых два часа наблюдала за Сечиным. Разница в том, что у Даньки, когда он ожесточается, взгляд становится злым и трогательным, как у загнанного волчонка. А в Сечине не меняется ничего. По-моему, этот мужчина в принципе не напрягается. Лично я могу только мечтать о таком выражении лица, на котором эмоции не читаются. Впрочем, Марго предупреждала меня, как Сечин это использует. Но с этим его «уникальным даром» я ещё разберусь, сама, когда доберусь до него и мы с ним поговорим по душам, один на один. А пока я выбрасываю из головы все глупости и сосредотачиваюсь только на том, чтобы спасти то немногое, что осталось от передачи благодаря потрясающему (во всех смыслах этого слова) Сечину.


В итоге, устроив под занавес небольшую дискуссию между Репиным и Бастрыкиным, которые, опомнившись, в конце ток-шоу чуть ли не расцеловались, делаю так, чтобы при монтаже передача смотрелось гармоничным единым целым, если вырезать из неё Сечина, — или же, если «Бакулевский» будет настаивать на включении его «выступления» — то при помощи того же монтажа влить в общую запись его безобидный экскурс в историю телемедицины, ну и, на мой взгляд, довольно удачную реплику о враче, отвечающем за жизнь больного. Успешно сворачиваю передачу, прощаюсь с гостями, жизнерадостно улыбаюсь зрителям и ухожу с площадки. Устало откидываю занавеску, отделяющую студию от рабочих помещений, и тут в моём наушнике снова появляется Лида:

— Аасмяэ, сейчас же ко мне. Бегом!

— Лида, давай попозже? Я выдохлась, честно.

— Зато я с тобой ещё не закончила — а-а-а! Я тебе раз и навсегда объясню, кто в студии главный, и что лично ты должна делать, когда слышишь мои команды и — и-и-и!

«Слушай, Лида, а не пошла бы ты?»

Окончательно остервенев, вырываю из уха наушник, выдираю из-за пояса брюк приёмник, чуть не сломав его хлипкий зажим. Не хуже Сечина (правда, тот спокойно положил всю эту атрибутику в кресло) сую наушник с приёмником в руки выросшей на моём пути растерявшейся Тане и на секунду забегаю в гримёрку. Наплевав на сумку (мне потом её кто-нибудь принесёт), выгребаю из сумки портмоне и мобильный и выскакиваю обратно в предбанник, где уже потихоньку начинает собираться вся съёмочная группа. Цепляю глазами притихшего Генку, Таню, с потерянным видом тискающую в руках мой наушник, вычленяю взглядом спокойного, но довольно бледного Димку, поправляющего рукава свитера. Поймав мой взгляд, Димка тяжко вздыхает и виновато поднимает вверх руки.

— Саш, прости, — начинает он.

— Передачу наспех лепили?

— Было, — равнодушно пожимает плечами Димка.

— Ах, было... может, тогда отойдём?

Кивнув на прощание ребятам, решительно направляюсь к выходу. В паре метров от меня бодро трусит Димка. Через секунду мы дружно вываливаемся в коридор, опоясывающий студию. Свежий воздух, легкий сквознячок, скользнувший по моей взмокшей от пота спине, мягкий свет, не раздражающий воспалённую софитами студии сетчатку глаз — всё, как мне сейчас требуется.

— Дверь прикрой, — советую я. Абгарян послушно захлопывает дверь. — Сигареты есть? — Димка достаёт из заднего кармана джинсов распечатанную пачку «Парламента». Похлопав себя по бокам, выуживает жёлтый «Крикет» и даёт мне прикурить. — Спасибо, — я делаю затяжку и выдыхаю горький дым. — Дима, так кто велел гнать в эфир сырой материал?

Я стараюсь произносить это ровно, хотя от меня, по-моему, сейчас искры летят.

— Саш, не начинай. — Димка брезгливо морщится.

— Дима, кто? Лида? Генеральный? Игорь?

Димка, не моргая, глядит на меня.

— Значит, всё-таки Игорь, — я прикусываю губу. «Опять он меня подставил…»

— Саш, мы до последнего момента подводки готовили под чиновников, а не под квалифицированного врача. Никто до последней минуты не знал, что Сечин придёт на передачу. А когда это выяснилось, то переделывать что-то было уже поздно, — пытается вразумить меня Димка. — Саш, никто не виноват.

— Да. Безусловно. — Оценив бледное, но решительное лицо Димки, который никогда никого не сдавал, одним движением тушу «бычок» о железную петлю двери и щелчком отправляю окурок в стоящую рядом коробку, исполняющую роль мусорницы. Разворачиваюсь к нише лифтов, спрятанной в конце холла, делаю шаг вперед, когда слышу позади покаянное:

— Саш, ну честно, прости...

Помедлив, бросаю из-за плеча:

— Ладно. Но будешь должен.

— Не вопрос! — повеселевший Димка, радуясь, что он так легко отделался, берётся за ручку двери, собираясь вернуться в студию, но спохватывается: — Саш, а что Лиде сказать, если она будет тебя искать?

— Скажи, я домой поехала.

— А телефон?

— Выбросила.

Димка фыркает и, кивнув, исчезает за дверью. Я на ходу достаю мобильный и, недолго думая, блокирую в нём Игоря, а заодно и Лиду. Почти на сбавляя шага, листаю последние вызовы, нахожу нужный, нажимаю на кнопку и прикладываю телефон к уху.

— Да, Саш, — на пятом гудке жизнерадостно чирикает Ритка.

— Где он? — не тратя время на сантименты, интересуюсь я.

— Кто?

— Сечин.

— А он в гримёрке у Алика.

Пауза.

— С ума сошла? — Я замираю с приподнятой в воздухе ногой.

— Ну, вообще-то, он сам туда попросился, — ухмыляется Ритка.

— Зачем, о Господи? — Приваливаюсь к кирпичной стене напротив шахты лифта. Сообразив, что я тут вообще делаю, тяну вперед руку и нажимаю на кнопку лифта с вырезанным значком «вверх».

— Он сказал, что грим хочет смыть.

— А-а…

«Непрошибаемый», — приходят мне на память слова, сказанные Риткой о Сечине.

«Непрошибаемый, значит? Ну ничего, — кровожадно думаю я, — значит, придётся его «прошибить».

— Всё, сейчас буду.

Нажав на отбой, сую телефон в портмоне, портмоне — под мышку. Где-то в шахте, внизу подо мной, уже гремит поднимающаяся вверх коробка. Остановившись на моём этаже, лифт пару раз звучно вздрагивает и с треском распахивает передо мной две железные створки. Шагаю в кабину, пахнущую старым мокрым линолеумом, киваю ехавшей в лифте изумлённой уборщице, укомплектованной синим халатом, шваброй и ведром с грязной водой:

— Здрасьте.

Пожилая женщина, озадаченно оглядев мой студийный костюм, едва слышно здоровается и на всякий случай отступает подальше. Я бью костяшкой пальца по круглой кнопке с выведенной на ней «шестёркой». Пара секунд полёта вверх, и лифт выпускает меня в очередной коридор.