– У тебя в заднице так тепло, так узко, ты просто себе не представляешь…

* * *

Иногда я спрашиваю себя, как может боль настолько возбуждать. Почти в то же время я ударила палец на ноге об угол письменного стола. С воем я выскочила хромая в коридор, позвала одну из сотрудниц и добрых минут двадцать не могла сосредоточиться на работе, настолько острой и всепоглощающей была боль. Но когда он причинял мне страдания, разница между болью и наслаждением становилась не такой явной: это были как бы две стороны медали. Ощущения качественно различные, но одинаково сильные и приводящие к одному и тому же результату. Боль всегда была прелюдией к наслаждениям, всегда вела, более или менее длинным путем (это могло длится часами), к оргазму; она становилась для меня столь же сладостной, столь же желанной, столь же неотделимой от физической любви, как ласки.

* * *

В дверь стучат. Половина седьмого, я только что вернулась с работы. Я оставляю дверь на цепочке и приотворяю ее: это он. В правой руке у него продуктовая сумка, ручка портфеля зажата между большим и указательным пальцами, в левой – сверток от Бендела, а во рту – Пост.

Он энергично трясет головой – отчего газета падает на пучок сельдерея, – чтобы показать мне, что он не хочет, чтобы я ему помогла, проходит в кухню и ставит на стол сумку с продуктами, а потом бросает Пост в портфель. Газета падает с глухим стуком. Он смотрит на меня с важностью и обеими руками церемонно кладет пакет от Бендела на неубранную кровать.

– После обеда, – говорит он, видя, что я удивлена и сгораю от любопытства.

– Надеюсь, ты не ходил по улице с газетой в зубах?

– Нет.

Он добавляет:

– Я взял ее в зубы, прежде чем постучать ногой в дверь. Специально, чтоб тебя удивить, – и строго смотрит на меня сверху вниз.

* * *

– Ну, показывай, – говорю я, доев салат.

– Подожди. Ты думаешь это что? Сначала съедим омлет?

– Ваше величество уже не знает, что и сготовить! Опять омлет?!

Он качает головой.

– Тебе он покажется восхитительным. И правда, омлет очень… – это смесь свежих овощей, сыра и жареных шампиньонов, залитая яйцами. Как только мы с ним покончили, я снова говорю:

– Теперь?

– Нет, в самом деле, – говорит он, – можно подумать, что ты никогда со мной не обедала. А десерт? Есть еще пахлава.

– Пахлава? После яиц? Какое странное сочетание! Нет, я больше ничего не хочу.

– Как угодно. Будешь смотреть, как я ем.

Слизав с его пальцев последние капли меда, я причмокиваю.

– Отвратительная. Просто отвратительная. Тебя нужно снова выкупать. Ты испачкала нос и даже брови. – Он берет салфетку и вытирает мне лицо.

– Хорошо, – говорю я. – Теперь я могу посмотреть, что в пакете от Бендела?

– Ты еще не видела другого; я его спрятал в продуктовую сумку, и он раздавил помидоры. Но я хочу сначала выпить кофе. День был тяжелый, и если я этого не сделаю, то могу заснуть.

Проходит еще полчаса перед тем, как мы идем в гостиную. Я сижу на подушке у дивана, привязанная цепью к ножке чайного столика. Я жду, пока он наливает себе кофе, поит меня чаем, моет тарелки и возвращается с подносом в гостиную.

Вид у него спокойный и радостный; он закуривает сигарету, зевает и берет Пост.

Я ору:

– ЧТО В ПАКЕТЕ?

Он прикладывает палец к губам и хмурится.

– Тс-с! Глупенькая! В этом доме для того такая дорогая квартплата, чтобы здесь не селились шумные люди. Старуха Крайслер сейчас же поднимется, если ты будешь так громко кричать. Я тебе о ней уже говорил. Она живет ниже этажом в квартире 15Д. Ей нужно, по крайней мере, одну историю с изнасилованием в неделю. А ей уже дней двенадцать не попадалось никакой мерзости.

– Ты теперь смеешься над физическими потребностями старых дам? Как же низко ты пал! Если ты собираешься продолжать, я сейчас опрокину столик. Он упадет на тебя, и тебе будет очень больно.

Он вздыхает, снимает ноги со стола, выходит и через минуту – возвращается с торжествующим видом, держа в поднятых над головой руках по пакету. Он бросает их на пол и становится на колени, чтобы снять с меня наручники. Потом он почти автоматически растирает мне запястья, это жест, ставший для него привычным, не имеет ничего общего с состоянием моих запястий, по большей части, металл их едва касается.

– Ну вот, – говорит он, – теперь я сяду, а ты откроешь пакеты.

Я открываю сначала пакет от Бендела. В нем, завернутые в шесть слоев тонкой бумаги, лежат пояс из черных кружев с резинками и пара светло-серых чулок. Мне неудержимо хочется смеяться. Я корчусь от хохота, потом поднимаю пояс: он смутно напоминает мне не то скелет, не то летучую мышь. Я одеваю его на голову. Одна резинка качается у меня перед носом, другая щекочет ухо, а третью я ловлю ртом.

– Боже мой, – стонет он, – до чего же у тебя экзотический вид!

Он захлебывается смехом, свистит, стонет. Нас обоих охватывает приступ внезапного смеха, как это бывает или с детьми на каникулах, или при особом, быстро проходящем опьянении, когда не можешь объяснить соседу смысл шутки, или когда сам не понимаешь какой-нибудь шутки, или когда не можешь перестать смеяться, даже если тебе уже плохо от смеха.

– Боже мой…

Он трет лицо и стучит кулаком по валикам. Я сняла пояс с головы и держу на коленях.

– Я осуществил, – говорит он улыбаясь, – свою старую фантазию. Когда я был подростком… Нет, когда мне было лет одиннадцать, или еще меньше… Ну, не важно. Меня это всегда возбуждало, и в одиннадцать, и в пятнадцать, и в двадцать два, и в тридцать два года… Черный пояс с резниками не в журнале, не в фильме, а на живой женщине! Ни одна из женщин, с которыми я спал, его не носила, ни одна… Пришлось мне позаботиться об этом самому.

Он подмигивает мне.

– Хочу посмотреть, на что это похоже в реальной жизни.

Я сказала ему, что пояса никогда не носила, хотя один раз несколько лет назад хотела себе его купить. Но я себя в черном просто не представляла, если бы я купила, то розовый или, может быть, белый. Мы снова оба смеемся. Он описывает мне весьма дотошную продавщицу, которая его обслуживала. Это была женщина в возрасте наших матерей: дородная, безупречно одетая, вежливая и равнодушная. Она выложила перед ним весь ассортимент поясов и показала особенности каждого: у этого – пристегивающаяся резинка, у того сзади эластичная вставка, еще на одном – особые зажимы; есть с розетками всех цветов из разных материй на зажимах и так далее. Все, разумеется, можно стирать в холодной воде.

– Вы выбрали одну из моделей, которые легче всего продаются, сударь, – сказала она ему.

Он хотел было спросить, какова же другая, но раздумал, когда она ядовито спросила его:

– Угодно вам что-нибудь еще?

– Посмотрим теперь другую коробку, – радостно говорит он, отодвигая столик от дивана.

Он сидит, раздвинув ноги, прямо поставив босые ступни на ковер; он опирается локтями на колени, а подбородком на ладони; волосы его еще не совсем высохли (он перед самым обедом принял душ) и падают на лоб. На нем белая хлопковая рубашка с засученными рукавами, расстегнутая на груди, волосы на груди наверху вьются, а книзу редеют; он натянул старые шорты.

– Ты знаешь, на кого ты сейчас похож? – спрашиваю я. – На Робинзона Крузо на острове, который уверен в том, что костюм ему никогда больше надевать не придется. Ох, как я тебя люблю!

Он хмурится, кусает губы, стараясь скрыть выражение лица: он, кажется, немного испуган и восхищен. Я так его люблю, что у меня мутится в глаза. Он ложится на диван, откидывает голову назад на валик, запускает руки в волосы и говорит старательно ровным голосом, глядя в потолок:

– Вот так это и должно быть. Мы должны теперь так и продолжать, вот и все.

Внезапно он поднимается, наклоняется вперед и, тыча в меня пальцем, орет:

– Открывай другую коробку, шлюха, открывай, подлиза ты и плакса! Открывай, дерьмо!

– Хорошо, хорошо, сударь, – отвечаю я.

Это коробка для обуви от Шарля Журдана, магазина, в который я никогда не заходила, благоразумно считая, что моя кредитная карточка в Блумингдейле и это не дает мне достаточно поводов для соблазна. Я разворачиваю бумагу и вижу пару серых замшевых туфель, очень элегантных, на удивительно высоких каблуках.

– Благое небо, я и не знала, что бывают такие высокие каблуки!

Он встает с дивана и садится рядом со мной. Вид у него удрученный.

– Ах, я понимаю, что ты хочешь сказать!

– Что я хочу сказать? Это туфли.

– Конечно, туфли. Но мне кажется, что они тебе не нравятся. Скажи, не нравятся? Ну, если не считать каблуков?

Я беру в каждую руку по туфле: замша мягкая, как бархат.

– Потрясающие туфли. Конечно, эти заграничные штучки носить трудно, да и стоят они, должно быть, целое состояние. А так, конечно…

Он пожимает плечами, как будто что-то его смутило.

– Послушай, – говорит он, – я купил их не для того, чтоб ты их носила. Я хочу сказать, носила на улице.

Он мне показывает вещи от Бендела.

– Это для нас. Для меня. Для нас обоих. Я хотел бы… То есть, я говорю… Но если они тебе действительно не нравятся…

Мне вдруг кажется, что передо мной совсем молодой парень, который приглашает меня выпить с ним по рюмке и приготовился к тому, что получит от ворот поворот. Я таким никогда его не видела.

– Дорогой, – лихорадочно говорю я, – они очень хороши. Ты пощупай кожу. Конечно, я буду их носить.

– Я очень рад, – отвечает он.

В голосе его еще слышно смущение.

– Я надеялся, что они тебе понравятся.

Голос его становится обычным:

– Надень все это. Быстренько.

Я повинуюсь. Как каждый вечер до сегодняшнего (и это будет последний) на мне только рубашка, и я быстро надеваю пояс. С чулками немного сложнее. Туфли мне в самый раз.

– Я взял с собой твои черные, – говорит он. – Я настоял, чтобы они нашли девушку с тем же размером. Она перемерила девять пар, пока я не остановился на этой. К счастью, у тебя ходовой размер.