Найдя удобное место под деревом, раскрываю плед и укладываю его на траву. Мало людей в парке в полдень, и это прекрасно. Никто не помешает нам.

– И как это делается? – Хмурится Николас, открывая корзину.

– Что у тебя есть? – Интересуюсь я, подвигаясь поближе и заглядывая в неё.

– Кирк собрал, – достаёт из корзины газировку, бросая её на плед.

– Кто такой Кирк? – Удивляюсь я, помогая ему разложить ещё хранящие тепло ёмкости из фольги с закусками, как я догадываюсь.

– Моя новая прислуга. Парень из клуба…

– Я его ни разу не видела.

– Поэтому он мне и нравится, – усмехаясь, Николас закрывает корзину и отставляет её.

– Итак, думаю, можно начать с напитков, – указываю на газировку и пластиковые стаканчики.

– Хорошо. Располагайся. Я сам, – указывает взглядом на плед, я улыбаюсь, вытягивая ноги и облокачиваясь на руки. Наблюдаю, как он крутит в руках стаканчики, а затем газировку. О чём-то размышляет, а затем глубоко вздыхает, как будто решается на это. Мне смешно, очень смешно смотреть на него. Но подавляю рвущийся наружу хохот. Неожиданно сладкие брызги разлетаются во все стороны, кричу от испуга, слыша ругательства Николаса.

– Ненавижу газировку! – Белая пена, отдающая ароматом лимона, поливает его руки, капая на брюки, и яркие пятна на его рубашке уже не дают мне возможности держаться. Хохочу, вытирая с лица липкую жидкость, и подползаю к угрюмому Николасу.

– Тут… боже… салфеток нет… – едва могу произнести, продолжая смеяться, пока осматриваю пустую корзину.

– В машине. Мишель, прекрати. Хватит уже. Принеси мне… чёрт бы побрал эту гадость! Придушу Кирка! Своими руками придушу. У меня штаны мокрые, словно я… – он не договаривает, и я перевожу взгляд на его пах, где тёмное пятно уже окрасило серую ткань. Закрывая лицо руками, в голос смеюсь. До слёз.

– Мишель, – обиженно укоряет он меня в моём поведении. Но что я могу сделать? Я счастлива, и это не контролируемо.

– У тебя есть салфетки? – Хрюкаю я от смеха.

– Да. В бардачке. Принеси мне из багажника джинсы и футболку. Там в сумке. И прекрати смеяться. Это был последний раз. Я не создан для этого, – бурчит он, зло, выбрасывая в корзину ещё шипучую газировку.

– А мне нравится, – продолжаю хохотать и, поднимаясь, беру из его рук ключи от машины.

– Ещё бы. В следующий раз я тебя полью этой гадостью! Тебе ещё больше понравится, – кричит мне вслед. Оборачиваясь, посылаю ему воздушный поцелуй. И он улыбается, качая головой.

Обычные. Сможем ли мы быть такими? Нет. Никогда. И я не хочу другого. Разве я смеялась бы так, если бы кто-то другой посадил пятно на брюках в неподобающем месте? Нет же. И я бы не наслаждалась так этими эмоциями.

Копаюсь в багажнике, пока не нахожу сумку. Достаю оттуда вещи, что просил Николас. Следом идёт бардачок, где лежат какие-то документы, справочники, вытаскивая всё оттуда, ищу взглядом салфетки. Наконец-то, новая упаковка уже в моих руках, и я обратно укладываю бумаги, как мой взгляд выхватывает своё же имя. Вытаскиваю конверт, а остальное кладу обратно, закрывая бардачок.

И я знаю этот почерк. Никогда и ни с кем не перепутаю. Внутри всё холодеет, буквально всё, даже сердце опускается вниз.

«Мишель». Именно такого рода послания означают конец. Всему. Окончательно или же боль. Новую боль от признаний, от прошлого, от будущего. И сейчас я смотрю на это, страшась всего. Даже солнце исчезло, спрятавшись за тучами, пока решаюсь на следующий вздох.

Руки начинают дрожать, когда я торопливо вскрываю конверт и быстро разворачиваю бумагу.

«Доченька, мне сложно говорить такие вещи тебе, но я должен…»

Сухой воздух вырывается из груди, вглядываюсь в почерк, совершенно не понимая, как так произошло. Смотрю на конверт, где явно красуется иной стиль письма. Вновь на текст, что передо мной. И это переворачивает всё внутри меня. Папа…

«Доченька, мне сложно говорить такие вещи тебе, но я должен. Моя операция прошла успешно, и я понял, насколько мало времени мне было подарено. Я не успел многого, что планировал. Сейчас осознаю, как слеп я был к тебе, как глух, и хочу просить прощения за то, что причинил тебе боль. Последний час я вспоминаю только кровь, что была на полу, свою злость на тебя и желание защищать. Все мои действия были продиктованы страхом за тебя. Хотя тебя нужно было защищать только от меня. Я любил тебя, Мишель. Люблю. С того самого момента, когда ты открыла первый раз свои глаза, и мы встретились. Я целовал твои маленькие ножки, каждый пальчик, а ты пускала слюни и причмокивала от радости. Говорят, что дети делятся на любимых и нелюбимых. Неверно это. Они делятся на тех, кто ближе и кто не желает этой близости. Ты моя дочь. Папина. Моя маленькая девочка, которую я должен был огородить от проблем правильно, но не смог. Прости меня, я эгоист. Мне тоже хотелось счастья. Обычного мужского счастья, любви и ласки, которой я никогда не знал. Тебя потерял, а потом уже даже не обращал внимания на пустоту внутри, пытаясь заменить её деньгами и продажными женщинами. Но знай, я горд, что моя малышка выросла, в такую сильную женщину. Я горд, Мишель, за тебя горд. Хотя не моя заслуга, что ты такая выросла. Только твоя. Отстаивай свою любовь, когда я в своё время сдался. Не дай себе усомниться в ней, иначе это приведёт к краху. И помни, я люблю тебя, корю себя за потерянное время, что отдал другой. Меня все разочаровали, даже я сам себе противен, но не ты. Прости меня, доченька моя, прости, что не дал тебе возможности показать мне, насколько ты умеешь быть самостоятельной и взрослой, как правильно расставляешь приоритеты и видишь необходимые вещи для себя. Но с этого момента я изменил все свои решения, даже по отношению к Николасу Холду. Он хороший мужчина, но ты не сдавайся. Поняла меня? Никогда не сдавайся, если не в силах отпустить его. Значит, он для тебя. Любовь бывает иллюзией, которую для нас создают, чтобы запутать. Но у тебя она другая. Я рад, что ты пошла наперекор мне и продолжила отстаивать свои чувства. Извинись за меня перед ним, я во многом был неправ. Тяжело признавать свои ошибки, тем более в глаза. Стыдно. Перед тобой стыдно. Я не стал хорошим отцом, но ты учись на моих промахах. Не повторяй их. Не позволяй себе этого. Не слушай никого, кроме себя. Даже если это будет идти вразрез со всеми доводами. Ты должна жить для себя, моя милая. Так живи. Живи ярко, чтобы затмить солнце. Когда-нибудь я это скажу тебе в глаза, а пока пишу. Рука дрожит, а я должен это написать. Мне становится легче. У меня…»

Письмо обрывается. Капля слезы падает на лист, под ней растекаются буквы. Перечитываю снова и снова, закрывая рот рукой от вновь появившейся в груди пустоты и боли.

– Папа, – шёпот вырывается из груди и её давит. Так сильно. Бесчеловечно давит от потерянной любви к нему.

– Я простила… простила тебя за всё, – стирая пальцами слёзы, смотрю впереди себя. Но как? Как это письмо, предназначающееся мне, с именем, написанным почерком Николаса, попало к нему же? Почему оно здесь? Почему ничего не сказал?

Резко выскакивая из машины, захлопываю дверцу. Вытираю его футболкой лицо от слёз, широким шагом направляясь к месту, где организован пикник. Страх. Страх снова сжимает сердце, когда я подхожу к Николасу, сидящему на пледе.

– Операция «открой второю банку» прошла успешно. Я… – поднимает на меня голову, а мне больно. Больно от страха предательства. Больно за всё.

– Мишель? – Осторожно произносит он, поднимаясь на ноги. Не могу сказать ничего, ком застрял в горле, а слёзы начинают с ещё большей силой течь из глаз.

– Как… как это оказалось у тебя? – Хрипло. Обрывисто. Сжимаю в одной руке письмо, а вещи бросаю на плед. Губы дрожат.

– Что это? – Недоумённо спрашивает он. И это так остро по сердцу. Задыхаюсь, протягивая ему письмо.

– Господи… прости, Мишель. Прости, – его лицо белеет, когда он поднимает взгляд на меня.

– Как? Почему? – Сглатываю горечь.

– Прости. Я забыл, – тяжело вздыхая, Николас делает шаг ко мне, а я от него.

– Хорошо. Правду так правду, – запускает ладонь в волосы, набирая больше воздуха в грудь. – Я всегда слежу, где ты и с кем ты. Мои люди рядом, как и мне приходили отчёты по состоянию здоровья твоего отца. После операции… там были сложности… там… чёрт, денег тех, что ты внесла, не хватало на его реабилитационный период. Они все ушли на операцию, на реанимацию, на обслуживание, на погашение задолженности по страховке и то по минимуму. Это было практически сразу же после перевода его в послеоперационную палату из реанимации. Его бы выбросили на улицу, а я не мог этого позволить. Приехал туда и оформил документы на себя, заверив их, что я твой представитель и близкий друг твоего отца. Узнав моё имя и о пожертвованиях, которые я делаю, мне никто не смел отказать. Я оплатил всё. Ты… – из моей груди вырывается сиплое дыхание вперемешку со стоном от такой правды, а из глаз капают слёзы. Слушаю, как сложно ему рассказывать это, а мне принять.

– Мишель, я избил тебя. Я избил тебя так сильно, что тебе не нужны были ещё проблемы и с отцом. Я не знал, как поступить. Не знал и сделал то, что подсказывал мне мой долг. Оформив всё и внеся деньги, оставил свой телефон для связи, и мне предложили повидаться с Тревором. Должен был отказаться, но пошёл. Пошёл и, скорее всего, я был последним, кто его видел живым. Он был плох. Очень плох. Даже я, не имея степени в медицине, могу это сказать с уверенностью. И он знал, что умирает. Видел это в его глазах. Не мог он говорить, дышать ему было сложно, хотя его пичкали лекарствами и витаминами, объяснив, что это нормально. Он передал мне этот лист и попросил отправить тебе. Сказал, чтобы я защищал тебя. Потребовал пообещать защищать тебя от угрозы. И я это сделал, хотя ты в тот момент лежала в чужой постели, избитая мной. Знать, что тот, кого обещал огородить от всего, в данный момент мучается по моей вине, было невыносимо. Я бросил это письмо в бардачок, а потом мне сообщили, что он умер. Вечером этого же дня.