Ну, разве что чуть-чуть.

В закусочной сегодня работы больше, чем обычно: несколько местных жителей решили оценить нового повара. Бен особо не разговаривает, только улыбается и машет из окошка: слишком занят, чтобы выйти. Просовываю голову к нему и вижу, как он вытаскивает из духовки печенье. Предательский аромат имбирного теста висит в воздухе, словно обещание праздничного веселья. У Бена даже нос в муке. Его изогнутый улыбчивый нос. Просто очаровательно.

– Ты ужасный повар, – говорю я.

Он поднимает взгляд. На лице тревога.

– Кто-то жаловался?

– Ты не следуешь ни одному стандартному рецепту. Я здесь достаточно долго, так что могу сказать наверняка.

Картофельное пюре более нежное. Картошка фри более хрустящая. А его рулеты – это золотистое чудо, смазанное маслом, а не «только-что-разогретые-полуфабрикаты», которые мы обычно подаем.

На мгновение Бен застывает в испуге, но потом его волнение исчезает, а брови ползут вверх, исчезая под копной каштановых волос. Он похож на живую иллюстрацию к слову «веселье».

– Но разве кто-то жаловался?

Я сдуваю волосы, которые лезут в глаза.

– Нет. Но гости просто добры к тебе, потому что ты новенький.

Это неправда. Постоянным посетителям нравится привычная дрянная еда, и если что-то меняется, мне приходится выслушивать их крики. Не такие уж они и добрые.

Вот только… сегодня и правда подобрели как-то. Стив и Берни обычно приходят после смены, заказывают стейк и едят молча. Ни с кем и словом не перекинутся. А тут смотрю – сидят у стойки, смеются и болтают. Лорна вечно следит за мной, когда захожу на ее заправку, хотя я в жизни ничего не украла. А сегодня она сделала мне комплимент перед уходом. И даже Энджел – водитель грузовика при шахте, здоровенный детина весом в сто десять килограммов, от которого постоянно веет угрозой, несмотря на его ангельское имя, – так вот, клянусь вам, даже Энджел сегодня улыбнулся мне.

Кажется. Или поморщился от несварения желудка?

Но он же оставил чаевые! Полных десять процентов от стоимости заказа, то есть на сто процентов больше, чем раньше.

Бен что-то напевает, посыпая печенье сахарной пудрой.

– Пришлось сделать его круглым. Что у вас за рождественская закусочная без формочек для выпечки?

– У нас и имбирного печенья нет в меню.

– Точно. Но, опять же, какой в этом смысл?

– Тут ни в чем нет смы… О нет, который час? – метнувшись в туалет, я потрясла Кенди за плечи, чтобы разбудить ее. – Твоя смена заканчивается через десять минут.

Кенди садится рывком, бледнея.

– Все хорошо. У тебя еще есть время. Приведи себя в порядок.

Убирая столы, я вижу, что Кенди выходит ровно тогда, когда в дверях появляется Джерри. Его глаза, серые и тусклые, как кожа акулы, замечают необычное оживление в кафе. Я так и вижу, как он в уме подсчитывает чаевые.

Кенди поднимает дрожащую руку.

– Привет. Я… тут такое дело…

– Ты кое-что обронила. Вот, держи, – подхожу к ней, достаю чаевые из джинсов и засовываю их в карман ее фартука. Она не решается даже взглянуть на меня, но украдкой пожимает руку, проходя мимо. Фрэнк Синатра тихо желает мне веселого Рождества, а я смотрю, как мои чаевые перекочевывают из кармана Кенди прямиком в руку Джерри.

Засунь это веселое Рождество куда подальше, Фрэнк.

* * *

Я кое-как дотягиваю еще час до закрытия. Все хотят задержаться подольше, собираются возле старого телевизора, где постоянно крутится изображение горящего камина. Гости смеются, болтают, ведут себя, как друзья. Как люди, которые рады, что оказались в Кристмасе.

Песня «Feliz Navidad»[37] врезается мне в уши из колонок, и я понимаю, что больше не выдержу. Подумать только, отработала чужую смену – и даже чаевых не получила, черт возьми! Я уже собираюсь рявкнуть, чтобы все проваливали, но тут появляется Бен с подносом имбирного печенья.

Почти зримый шлейф аромата тянется к гостям, манит их за Беном. Повар открывает дверь, вручает каждому по мягкому, теплому печенью и провожает их, улыбаясь так же мягко и тепло. И они уходят.

Я переворачиваю табличку с надписью «Тут веселье и радость» другой стороной – «Закрыто на ночь» – и запираю дверь.

А потом поворачиваюсь, уперев руки в бока, и обрушиваю весь свой гнев на единственного оставшегося человека.

– Чаевыми я с тобой делиться не буду.

Бен протягивает мне печенье.

– Ладно.

– Обычно мы делим чаевые с поваром. Но сегодня этого не будет.

– Ясно.

Бен пытается всучить мне печенье, но я отталкиваю его.

– Больше тебе нечего сказать? «Ясно» – и все?

Опустив голову, он смотрит на печенье так, будто я ранила его чувства.

– Да. Ну, в смысле, это же твои чаевые. Тебе решать, что с ними делать.

– Конечно. Но вообще-то предполагается, что мы ими делимся.

– Если ты считаешь, что это несправедливо, то я пойму.

Я всплеснула руками.

– Ты должен разозлиться на меня. Тогда я смогу на тебя накричать, и мне станет легче.

– И почему же тебе станет лучше? – смеется он.

– Потому что мне хочется на кого-нибудь накричать!

Рухнув на диванчик, я начинаю скрести потрескавшуюся часть столешницы. Бен садится напротив и ставит между нами тарелку с печеньем. Это подарок или преграда? Кто его знает.

– На кого ты на самом деле хочешь накричать?

– Хм. Даже не знаю. На Кенди, наверное. И уж точно на ее тупого жуткого парня. И еще иногда на маму и Рика. Я бы поделилась с тобой чаевыми, но у меня их нет. Получается, я весь вечер проработала просто так.

Я опустила голову на стол.

– Никто не оставил тебе чаевых? – в голосе Бена наконец-то послышались гневные нотки.

– Все оставили мне чаевые. Но я отдала их Кенди.

– Ну, ты заслужила печенье.

– Я не люблю имбирное печенье.

– Просто ты никогда не пробовала мое имбирное печенье.

Я прищурилась.

– Это что, особый поварской подкат?

Бен краснеет. Пока он судорожно пытается придумать ответ, его щеки розовеют все больше, и это выглядит так мило, просто невыносимо. Не выдержав, я хватаю печенье, чтобы разрядить обстановку.

– Dios mío![38] Что ты туда добавил? Там что, дурь? Имбирное печенье должно быть твердым и хрустящим. А не вкусным. Оно ненормальное.

Мягкое, но не как торт, а скорее, как идеальное сахарное печенье. Специи ласкают вкусовые рецепторы, но не перегружают их, сахарная пудра оттеняет свежий имбирь, и в целом печенье получилось теплым, прекрасным, по-настоящему рождественским. Тот самый вкус из детства, почти забытый. Как у него это получилось?

– Теперь веришь? – спросил Бен. – Никаких подкатов.

– Хорошо, а то это был бы полный отстой.

Беру еще одно печенье и откидываюсь на спинку уютного диванчика. Обычно в конце смены во всем теле тяжесть, вялость и сонливость. Но сейчас я ощущаю себя такой легкой, воздушной. Прямо, как это печенье.

Так что, пожалуй, возьму еще одно. И, раз уж я сегодня щедрая, побуду милой с Беном. Это не так уж сложно, в конце концов. Он же добрый. И даже если бы он не был единственным в Кристмасе парнем примерно моего возраста, то все равно, наверное, оказался бы самым симпатичным.

– Всем понравилась твоя еда.

– Я рад, – чуть смущенно, но радостно отозвался Бен.

Я тоже рада. Благодаря ему время, оставшееся до моего побега отсюда, станет куда более терпимым. Возможно, даже интригующим.

– Так где ты научился готовить?

– В колонии.

Резко выпрямляюсь.

– В колонии? В смысле, для несовершеннолетних?

Он кивает все с тем же приятным, открытым выражением лица.

– Когда ты был в колонии? За что? Мама переманила тебя прямо у них с кухни или как? Я знала, что ты согласился здесь работать не просто так.

Он смеется.

– Меня выпустили шесть месяцев назад. Я подал заявку сюда, потому что люблю Рождество. И мне показалось, что это… судьба. Счастливый случай или что-то вроде. И мне не нравится вспоминать, каким я был, так что, если можно, я бы лучше не говорил об этом. Скажу только, что сидел я не за насилие.

Изнываю под тяжестью собственного любопытства.

– Хорошо. Но любопытство меня убьет.

– Не убьет. И я тоже не убью. Потому что, опять же, никакого насилия.

Смахиваю несколько крошек в его сторону.

– Пора приниматься за уборку.

Встаю, потягиваюсь и снимаю фартук. Бен пристально смотрит на меня. Я поднимаю брови, и он тут же смущается и отводит взгляд. Хорошо все-таки, что я сегодня не надела униформу.

Оглядываю фронт предстоящих работ. Ну что, не так уж страшно. Главное – это посуда, но сначала, пожалуй, помою полы и протру столы.

Выключаю аудиосистему посреди «Baby, It’s Cold Outside».

– Спасибо! – кричит Бен с кухни. – Это не песня, а ужас какой-то.

– Вот именно.

– А знаешь, какая еще – просто кошмар? «Santa Claus Is Coming to Town».

– Санта в роли Большого Брата? Только представь плакаты, которые смотрят на тебя с каждой стены. САНТА СЛЕДИТ ЗА ТОБОЙ.

– Мне нравится Рождество, но Санта – жуткий.

– Вот это да! Никто больше этого не понимает. Если кто вдруг будет наблюдать за мной, пока я сплю, то пусть уж лучше это будет страстный вампир, а не то я вызову копов.

Бен смеется и начинает греметь тарелками. Наверное, готовит что-то на завтра. Надеваю наушники и принимаюсь за уборку, пританцовывая под Daft Punk. Кенди открыла их для меня в те времена, когда ей еще нравилась музыка. Закончив наводить порядок, я качу желтое ведро со шваброй на кухню. Устала – сил нет, и так неохота мыть посуду.

Но на кухне царит чистота. Все тарелки вымыты и расставлены по местам, стойки протерты. Даже ручки громадного морозильника продезинфицированы. Осталось только несколько поддонов с тестом, которое должно подняться за ночь, но мне тут больше нечего делать. На двери вижу записку с большим неуклюжим веселым лицом, нарисованным от руки.