Список моих общественных работ был переполнен. Я делал все – от переноски остатков реквизита, который я не сжег, до помощи рабочим сцены. Трудно было разобраться, что тут кому принадлежит. Приходилось пробираться через мешанину из реликвий конфедератов, громадных свитков и пастушьих посохов. И я все еще не знаю, кому принадлежат трубы – горнистам Гражданской войны или небесному воинству.

– Удивительно, что твой отец все не отменил, – заметил я.

– Так было бы проще всего, но это двадцатая годовщина спектакля. Так много людей ждали этого дня, и отец не смог отказать мистеру Барону, особенно после того, как тот предложил оплатить все необходимые материалы.

Еще один драгоценный камень в корону семьи Барон.

– А почему он это предложил?

– Шелби играет Иосифа.

– Точно.

Как раз в этот момент отец Грэйси выбежал на сцену, держа в руках планшет с зажимом для бумаг и громадную кружку кофе. Он выглядел слишком молодо, чтобы возглавлять общину из пятисот людей. Молод, как мальчик-репортер. Но только не его глаза; они казались намного старше. У Грэйси такие же темные волосы, но глаза не как у отца.

Пастор Робинсон помахал рукой, чтобы привлечь внимание людей, устанавливающих декорации.

– Прошу прощения, но этот конь, когда его заменит осел, должен стоять слева за волхвами, после того как они подойдут к Святому Семейству. Не могли бы вы передвинуть стог сена, чтобы было проще? Ослы не умеют прыгать.

Поскольку я весьма искушен в предсказаниях, то должен был задать очевидный вопрос.

– А что будет, если конь навалит кучу?

И тут, как по заказу, конь поднял хвост и воспользовался своим вечерним конституционным правом.

– Ух ты, – сказала Грэйси.

Кофе пастора Робинсона расплескался, когда он зажал планшет под мышкой. Я ждал, что он заорет и прикажет все убрать, что он бросит планшет или швырнет на землю кружку. Я никогда не видел, чтобы он злился, но именно это произошло бы, если бы кто-то облажался перед моим отцом, когда тот чем-нибудь руководит.

Я услышал реакцию пастора Робинсона раньше, чем увидел ее. И не сразу ее понял, потому что это было нелогично, для меня по крайней мере. Когда он поднял лицо, оно было мокрым от слез.

Конь сделал такое посреди его репетиции, а он смеется.

– Это не то, чего я ожидал, – проговорил я. Юмор не был частым гостем в моем доме, даже когда отец жил с нами. Особенно, когда отец жил с нами.

– Это смешно, поэтому он и смеется. Люди иногда смеются, знаешь ли. – Грэйси сказала это так, будто знала, о чем я думаю. Будто понимала разницу в нашем воспитании.

Пастор Робинсон прижал руку к трясущемуся под рождественским пледом животу. На пальце у него блестело обручальное кольцо. Меня это удивило. Мама Грэйси умерла, когда мы были во втором классе.

– Воун? – Она дотронулась до моей руки. – Ты тоже можешь смеяться.

– Ага.

Я встал и взял совок.

* * *

В моей семье над неприятностями не смеялись.

Отец ушел, когда мне было восемь, и мать так никогда и не оправилась от этого. Я пытался убедить себя, что я не виноват в том, что он ушел, но у меня не получалось. В восемь лет я был жутким ребенком, все время попадал в неприятности, и мне всегда было интересно, насколько мое поведение добавляло напряжения в их брак. Я отчетливо понимал, что не нравлюсь отцу, но именно он всегда ходил на родительские собрания и разбирался, когда меня пытались отчислить из школы. Он сделал все, чтобы у меня были еда и деньги, но этим и ограничилось его искупление вины за то, что он нас бросил.

У моей матери был целый вагон таблеток. С их помощью она как-то умудрялась делать так, чтобы у меня были нормальная еда и чистая одежда. Когда ей было плохо, она почти не следила за собой, и уж тем более за мной, а когда становилось лучше, она была как удар молнии – красивая и непредсказуемая. Я очень старался, чтобы ее состояние оставалось для всех тайной, хотя дети вообще-то не обязаны этого делать. Хорошая тема для слезливых баллад, но для меня это было правдой жизни.

Вслед за стыдом появляются секреты, вслед за секретами – ложь, а ложь разрушает все. И в первую очередь – дружбу. Ни один ребенок не захочет объяснять, что его мама не может принести закуски для класса, потому что у нее закончились транквилизаторы, а новых в аптеке пока не выдали. Тебя перестают приглашать на дни рождения, потому что ты не приглашаешь в ответ. Никто не предлагает тебе вступить в спортивную команду, потому что ты не успеваешь зарегистрироваться в срок, а если успеваешь, то постоянно задерживаешь взносы в лигу.

Поэтому ты придумываешь, как сделать что-то такое, что заставит тебя запомнить.

* * *

Опустив голову, я сгребал конский предрождественский подарок в ржавую тачку. На своем веку эта тачка повидала много навоза. Колеса скрипели, но крутились хорошо. Деревянные ручки были истертые, но надежные. Я вывалил содержимое в компостную кучу, прислонил тачку к стене и вымыл руки в раковине за кулисами. И подпрыгнул, когда Грэйси скользнула пальцами по моему плечу.

Ей нравились прикосновения. Я этого раньше не замечал.

– Зачем ты это сделал? – спросила она.

– А что, неприятный запах? – Я так сильно дернул бумажные полотенца, что у меня в руке оказалось сразу пятнадцать штук, а рулон сорвался с держателя. – Разве ваши хламиды не волочатся по земле? Кто-то же должен был это сделать…

– Ты знаешь, о чем я. Петарды…

Я смотрел на бумажные полотенца, выравнивая края и наматывая их обратно на картонный рулон.

– Я много чего делаю просто так. Мне было скучно. Хотелось посмотреть, что будет.

– Если хочется экспериментов, то люди ходят на уроки химии, а не подрывают стаю голубей.

– Я не собирался их подрывать. – Я посмотрел ей в лицо. – Я не издеваюсь над животными.

– Хиппити. – Она подняла бровь. – Хоп.

– Это не было издевательством. Это было искусством. Неудачный эксперимент шестилетки.

А что касается птиц, я просто хотел спугнуть их с дерева.

– Сработало.

– Они все выжили.

Грэйси забрала у меня рулон бумажных полотенец и повесила обратно.

– Ты так и не сказал, зачем ты это сделал?

Отвечать на такие вопросы не входило в мои планы. Я собирался просто пережить эти два дня и получить зачет от судьи, а не рассказывать о том, что давно и пылко влюблен, или о том, что я жутко ревнивый. Мои мысли метались, отчаянно ища выход из ситуации.

– Ладно. Ты когда-нибудь смотрела «Шерлока Холмса»?

Глаза Грэйси сузились, она решила, что я ухожу от разговора.

– Сериал или фильм?

– Не важно, – сказал я.

– И сериал, и фильм, – ответила она.

– Ты же знаешь, что Шерлок замечает то, что на первый взгляд не имеет никакого отношения к делу. Но как только он находит все связи, ответ становится очевидным. А на экране мы обычно видим только быструю смену кадров.

– Ох. Меня от этого тошнит. – Но она улыбнулась и скрестила руки на груди. – Так ты говоришь, что твой мозг работает быстрее, чем у других?

– Я просто говорю… Я хорошо вижу связи, которые могут вызвать проблемы. – Я оглянулся вокруг. – Возьмем, например, освещение. Я мог бы изменить направление лучей прожекторов. Или переклеить на сцене ленту, которая обозначает места для актеров. Перемешать реквизит на столе или просто все спрятать. Если перепутать тросы ангелов, получится масса интересных неприятностей. Не тросы детей-ангелов, конечно, а взрослых. Это будет похоже на вечеринку. На похабную вечеринку.

– Значит, твоя цель – хаос?

– Это просто для примера, я вовсе не собираюсь этого делать. А разве твоя цель – играть Марию до конца своих дней?

– Конечно, нет. – Она встала. – Но когда твой отец – пастор… В общем, люди от тебя ожидают определенных вещей.

– Да, безупречной кожи и послеродовой депрессии. И разве это не перегиб?

Ее нос сморщился при слове «безупречной». Я и раньше видел у нее это выражение лица – обычно, когда кто-то говорил ей комплименты.

– Возможно. Но вот смотри: настоящая Мария была с Ближнего Востока. И ей было около двенадцати. А настоящему Иосифу было, наверное, лет тридцать.

– Какая гадость.

– Волхвы были астрономами, и они пришли, когда Иисусу было уже около двух лет, и никто не знает, сколько их было. А вместо хлева, скорее всего, была пещера.

Грэйси начала заводиться, говорить быстрее и жестикулировать.

– И я уверена, что Иисус плакал, – сказала она. – Он был младенцем. Так нелепо, что из-за ожиданий публики, привыкшей к коммерческой версии Рождества, нам приходится увековечивать мифы. – Она плюхнулась рядом со мной на деревянный ящик.

– Тогда почему ты в этом участвуешь? – Я посмотрел на нее. – Из-за отца?

– Ты, наверное, думаешь, что он заставляет меня. Но это не так. – Она закрыла лицо ладонями и посмотрела на меня сквозь пальцы. – Ты, наверное, думаешь, что я ужасная.

Я сделал паузу, ожидая, пока мимо пройдет школьный хор. Потом сказал:

– Невозможно думать о тебе плохо, Грэйси Робинсон.

Она села ровнее. И, возможно, немного покраснела. Я сделал ей комплимент, не скрывая восхищения в голосе.

– Наверное, иногда хорошо быть тем… на кого все обращают внимание.

Я склонил голову набок, как кокер-спаниель.

– Ты же была королевой бала.

– Это просто случайность. Если бы Эшли Стюарт и Ханну Гэйл не отстранили за то, что они залезли в кабинет директора и отправили всем учителям электронные письма об увольнении, я бы никогда не выиграла. Они были фаворитками.