Мама и папа, прочитав набросок буклета, пришли в ужас. Если у родителей и был какой-нибудь пунктик, так это соблюдение внешних приличий, и, с их точки зрения, буклет им не соответствовал. Мама сказала Джен: «Свадебный банкет – не место для перемывания грязного белья», а та заявила, что она «бежит от действительности».

«Люди должны понять, что свадьба – это не сусальная сказочка, – вскипела Джен. – Мы с Джоном проделали громадную работу! Нам столько пришлось пережить!»

Родители начали спорить, но скоро зашли в тупик. Тогда Джен в поисках сочувствия и поддержки обратилась ко мне. Так уж заведено между нами. Хоть мы и очень разные, нам не составляло труда создать общий у фронт, если приходилось противостоять родителям, когда они проявляли чрезмерное возбуждение, забывчивость, непоследовательность или неразумность. Если такое происходило, мы говорили о них как об «этих людях» («Представляешь, эти люди не выносят «Криминальное чтиво»!»), и сейчас, когда над буклетом Джен нависла угроза цензуры, я заранее знала, у кого она будет искать поддержки.

«Ты только подумай, эти люди все равно что Джесси Хелмс[15] и его половина», – в ярости проговорила она. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что многое могла бы на это ответить. Например: «Да уж, они порой такие твердолобые» или «Я знаю, это совершенно недопустимо. Это ведь твоя свадьба, ты вольна делать все, что хочешь».

Но правда в том, что на этот раз мнение родителей я показалось мне вполне разумным. Я сомневалась, надо ли нашим друзьям и родственникам знать, сколько усилий потратили Джен и Джон, чтобы оказаться перед алтарем. Разве не лучше, чтобы это было просто данностью? Может, переживи они какой-нибудь смертельный недуг или потеряй в результате стихийного бедствия все свое имущество, это и заслуживало бы упоминания, но разве кого-то интересует, сколько раз они ходили к психотерапевту? Их близким друзьям и так все известно, а какой-нибудь троюродный дедушка Меир из Миссури вполне обойдется без таких откровений.

«Если вся эта психотерапия огорчила родителей, – сказала я сестре, – почему бы тебе это не выкинуть? Разве это так уж важно?»

Она бросила трубку. Я нарушила главное правило детей: никогда не принимать в споре сторону родителей. Это стало началом холодной войны.

Что и говорить, причиной последующих враждебных актов один только этот эпизод считать нельзя. Вот уже несколько месяцев, как между мною и Джен появилась трещина, которая все увеличивалась. В отношениях одиноких женщин с замужними это не редкость, у меня уже было так кое с кем из подруг, и случай с Джен не стал для меня неожиданностью, но, оглядываясь назад, я понимаю, что свадьба сестры стала как бы символом всей этой незадачливой практики.

Трещина поначалу бывает маленькой, почти незаметной. Возможно, вы даже поклянетесь, что никакое замужество не помешает вашей дружбе, но как ни старайтесь, вскоре вы начнете ощущать, как мало-помалу трещина между вами расширяется.

Вы по-прежнему общаетесь, но теперь только днем по телефону или по Интернету. Вы больше не разговариваете по телефону поздно вечером – она либо не отвечает, либо дает понять, что ужасно занята. Когда вам все-таки удается поговорить (как правило, это ваша инициатива; если раньше вы звонили друг другу примерно одинаково часто, то сейчас в девяти из десяти случаев звоните вы), в ее речи преобладает местоимение «мы», например: «Мы так устали от меню «Калифорнийской пиццы» или «Нам так нравится новый тренажерный зал, а больше всего мы любим велотренажер!». И вы задаетесь вопросом: в какой момент она утратила собственное мнение?

Между вами исчезло главное связующее звено – сочувствие по поводу неудачных знакомств, и вы переключаетесь на формальные расспросы («Как работа?», «Как предки?», «Ты видела новый фильм с Дензелом Вашингтоном?»), Вы замечаете, что, хоть она и старается изображать понимание, на самом деле она настроена на другую волну, и вы ощущаете те 85 процентов внимания, которые проявляют люди, просматривающие свою электронную почту, говоря по телефону.

Разумеется, вы не только меньше беседуете, но и реже видитесь. Вместе поужинать или пойти в кино она приглашает вас только тогда, когда ее вторая половина уезжает в командировку или встречается с приятелями. Если вы просите ее о встрече, она никогда не даст согласия, не получив разрешения, – процесс, развивающийся по цепочке «вы – она – он – она – вы», может занять до двух суток, и обычно дело заканчивается тем, что она обещает через три недели перекусить с вами в ресторанчике по соседству с ее домом.

В тех редких случаях, когда вы встречаетесь втроем, это кажется вам странным. Еще больше удивляют вас поздравительные открытки, где написано: «С любовью, Синди и Дэн» – хоть вы и видели этого Дэна всего два раза в жизни. Ваша холостяцкая жизнь настолько отличается от их супружеской, что, когда вы рассказываете им о своей, они воспринимают ваши истории как комедию положений. Само собой, вы в состоянии перенести их смех, но все-таки это ведь ваша жизнь.

Проходит несколько лет, и становится очевидно: то сочувствие и доверие, что было между вами, ныне сильно уменьшилось. В худшем случае из-за различия в статусе вашу некогда крепкую дружбу заменяет обмен поздравительными открытками.

О нас с Джен нельзя этого сказать – в конце концов, невозможно забыть о существовании сестры, особенно в такой семье, как моя, имеющей обыкновение собираться чаще, чем конгресс. Но правда в том, что к тому времени, как мы с Джен перестали разговаривать, она уже три года жила не одна – и так и не изведала, что значит быть одной, когда тебе уже за тридцать. Великий Водораздел свел Наше и прежде нечастое общение к кратким сухим перебранкам. Их суть сводилась к тому, что Джен не понимала, почему я не проявляю бурных восторгов по поводу ее предстоящей свадьбы. Я же не понимала, почему она решила, что я должна их проявлять.

Оглядываясь назад, я сознаю: Джен и в самом деле нелегко было понять, почему я вместо того, чтобы со всей семьей поехать в Канзас-Сити на ее третий по счету предсвадебный банкет с подношениями, предпочла кататься на велосипеде и читать книгу о разных версиях убийства Джонбенетт Рэмзи. К тому времени я, уже очень далекая от ее жизни, решила, что Джен простит мне невнимание, а заодно и интерес к обнаруженным на месте преступления микрочастицам одежды Пэтси Рэмзи. В конце концов, у Джен ведь был жених и восемь других подружек, готовых всячески угождать ей.

Но Джен не поняла меня – да и как она могла? Джен знала одно: свадьба должна стать самым важным днем в ее жизни, и она лезла из кожи вон, чтобы сделать этот день совершенно особенным. А ее сестра – настоящая стерва.

Все последние недели перед свадьбой я думала, что не выдержу и взорвусь. Однако произошла странная вещь: утром великого дня я проснулась почти в таком же состоянии, как зомби. За ночь мое сознание так изменилось, как если бы я пережила сильнейшее душевное потрясение: я перестала реагировать на происходящее. Свадьба казалась уже не катастрофой, а обычной рутиной, заставляющей нас перешагнуть через груду грязного белья.

Я не слишком заботилась о своем внешнем виде, и его никак нельзя было назвать превосходным. Красная безрукавка с блестками, красная бархатная юбка до пола и черные бархатные туфли на невысоком каблуке. Все это было мне не особенно к лицу. Я выбрала все это, когда ходила по магазинам с сестрой, и выбрала потому, что, во-первых, это было в общем-то ничего, во-вторых, это было надето на мне в примерочной «Сакса» в тот момент, когда часы показали 13.00, а я не могла позволить себе болтаться в шмоточных магазинах Беверли-Хиллз больше трех часов.

Вам, уже знающим всю подноготную, наверняка любопытно, как происходило само действо. Увы, должна разочаровать вас: находясь в состоянии зомбированности, я не смогла составить детального отчета. Я не помню, как моя сестра – а в числе ее свиты и я сама – шла к алтарю, не помню раввина, не помню, как светились от счастья мои родители (в том, что они светились, сомневаться не приходится), не помню, как Джон и Джен обменялись клятвами. Стёрлись из памяти цветы, и украшения, и платья подружек невесты, наверняка великолепные, а также точное число родственников, которые по окончании церемонии подходили ко мне и спрашивали: «Ну что, когда твоя очередь?» (Хотя я уверена, что этих было очень много.)

Помню же я очень мало и все какими-то разрозненными вспышками. Одна из самых ярких: в синагоге, перед тем как начали фотографировать, крик сестры: «Мое платье! Мое платье!», словно это самое платье загорелось на ней. Думаю; все дело было в бретелях. Джен заказала платье у живущего в Нью-Йорке модельера-японца, и тот сотворил приталенное, расшитое бисером шифоновое одеяние, держащееся на тонюсеньких бретельках.

Помню, как Джон и Джен снялись, стоя на вершине гостиничной лестницы, покрытой красной ковровой дорожкой. Джен в белых перчатках по локоть и взятом напрокат норковом палантине машет собравшимся, словно Джеки Онассис.

– Она что, принимает нас за папарацци? – услышала я голос одного из гостей.

Я помню, что поднялась на сцену и поздравляла Джона и Джен в присутствии 220 гостей. Помню, я думала при этом: как странно, что я, подружка невесты, за всю свадьбу ни разу с ней не поговорила (мы не общались и во время банкета, хоть в суматохе этого никто и не заметил). Помню я и то, что положение сестры невесты избавило меня от унижения столиком для одиноких. Вместо этого меня окружило бесчисленное множество кузин и подруг. Немало времени заняло чтение буклетов, представлявших собой компромисс между сестрой и родителями: психотерапия осталась, но описания ссор были сильно смягчены.

Что до бабки и деда, то они не только дожили до знаменательного Дня, но и – уж это я помню – чувствовали себя превосходно. Когда перед въездом на территорию отеля «Мерседес» дедушки Джулиуса оказался зажат в потоке машин, с которым не справлялись перегруженные работой служащие, дедушка разразился такой многоэтажной бранью, какой в Америке не слыхивали с тех пор, как Ричард Прайер[16] заболел рассеянным склерозом.